Житие архиерейского служки

– Ваше превосходительство, – сказал Добрынин, – я уже четыре раза офицер и хотел бы быть награжден сейчас чином коллежского асессора.

– Будешь, – уходи и сделай так, как ты сказал.

Праведник цветет, как финиковая пальма

Цвел коллежский асессор и святой Анны кавалер Гавриил Иванович Добрынин.

Дела округлялись, он купил себе уже в Могилеве дом.

Дом небольшой, но правильный: на краю города, четыре с половиной сажени на четыре, четыре комнаты внизу, пятая наверху. Во дворе службы.

Внутри мебели такие, какие нужны; у самого Добрынина шуба небесного цвета, с воротником черно-бурых лисиц.

Вокруг дома сад, в саду цветы и яблони, которые цвели, как когда-то в монастыре, и даже розы.

Во дворе из досок настроены разные балюстрады, закрывающие места, неприятные для зрения и обоняния.

Крыша зеленая, изгородь голубая, на воротах надпись:

«Свободен от постоя».

Приятно сидеть в таком доме, думать о том, что Алеевцев опился и умер, и умер Шпынев водяной болезнью, и исчез Горчаков.

А он, Добрынин, сидит и пьет чай новомодный из кубического лапчатого самовара.

А прохожие нюхают розы и спрашивают друг у друга:

– И чей это такой прекрасный дом?

И отвечает дворник:

– Его высокоблагородия, коллежского асессора Гавриила Ивановича Добрынина.

Только говорят иногда прохожие:

– А, этот, из поповичей…

И встает тогда молодой Добрынин, и чувствует в себе кровь Флиоринского, и кричит через забор:

– Сам попович, сука!

Так всегда награждается благонравие.

Болен Полянский, не может встать, водят его под руки, хотя еще он все ведет бракоразводный процесс.

Был у Полянского друг, советник Сурмин, человек тихий, семейный, но не подтянутый, здоровьем не занимающийся, и тот человек тоже заболел.

И раз сидел Добрынин в гостях у Сурмина – сей остроумец был еще полезен.

Слуги сказали:

– Карета господина Полянского.

Хозяин рад гостю и, в халате, вышел в большую залу, опираясь на костыль, и навстречу идет Полянский, старый друг, битый, больной и тоже на костылях, и обоих поддерживают лакеи.

Был Сурмин тих, но умен, читал и вольтерианские и русские книги, любил атеистическое послание Фонвизина к слугам.

Смотрел Полянский, кривил рот, и вдруг оба начали хохотать со всех слабых сил.

Потом сели на софу, слуги обложили их подушками; еще раз друзья посмотрели друг на друга, засмеялись, а потом заплакали.

– Ну что, – спросил Сурмин, – как развод?

– Развод будет скоро, – сказал Полянский, – и фон Бринка уже взяли в Ригу, и там он под судом, а мне его жалко.

И снова засмеялся Полянский.

А Добрынин встал и поклонился с вежливостью и взмахнул своей шляпой так, как делал герой его баккалавр дон Херубин де ля Ронда, и пошел домой пить вечерний чай под сиренью.

Потому что праведник цветет, как финиковая пальма.

Еще раз о служении архиерейском

Тихо, превосходно тихо жил Добрынин в Могилеве.

С любовницей генерал-губернаторской, госпожой Салтыковой, установились у него отношения служебные.

Мария Сергеевна выдала ему доверенность на управление и продажу имения.

Дом как полная чаша.

По вечерам читал Добрынин книги и газету «Московские ведомости», им получаемую.

Читал, какие пришли корабли, читал о том, что шведский король предпринял путь в Людвиглюст и ожидал в дороге своей кареты.

Читал объявления о продаже домов в Москве, о лошадях и книгах.

Книг выходило все больше и больше.

Империя, так сказать, процветала.

Дорожали и люди. Хороший парикмахер мог пойти даже за тысячу – тысячу двести рублей.

Из Парижа только вести были неожиданные.

Странные были вести, не тот уже был Париж, по которому епископ Кирилл мечтал ездить на осетрах.

Появилось в газете, что в Испании запрещено даже разговаривать о Франции.

Был летний июльский вечер.

Уже село солнце.

Круглый, плохо чищенный месяц, похожий на церковное истертое, посеребренное блюдо, висел в небе.

День был субботний, звонили колокола над Могилевом.

Лавки стояли закрытые.

Гавриил Иванович вошел в кафедральный собор.

Богослужение еще не начиналось, но приятно было, что в соборе не жарко.

На клиросе становились, покашливая певчие.

Кто-то ударил Гавриила Ивановича по плечу. Не оборачиваясь, протянул Добрынин руку, думая, что просят передать свечу.

Но знакомый голос Целиковского произнес тихонько:

– Кирилл Севский здесь.

– Где здесь?

– Мы видели, как они с нашим архиереем вошли в алтарь.

Тут вдруг отворились главные посредине алтаря двери, называемые царскими.

И в малом облачении с пасторским жезлом в руке вышел на амвон сам Флиоринский.

В церкви было почти пусто, никто не интересовался смотреть, как служит заштатный архиерей.

Кирилл пытался придать шагам своим твердость и бодрость, пытался принять осанку горделивую.

Но ноги волочились, голос был тускл.

Негромко пели певчие, как будто боясь потревожить высоких, сухопарых святых, написанных на стенах собора.

Четыре евангелиста с четырьмя зверями – поющим, вопиющим, взывающим и глаголющим – смотрели с парусов свода.

За иконостасом было тихо.

Добрынин чувствовал в сердце жалость.