Житие архиерейского служки

Этот слуга, ища пропитания, прибыл к архиерейскому дому.

Добрынин тайно с ним построил фейерверк.

Тут были разные штуки – и мудрости, и ракеты, и римские свечи, и даже вензель преосвященного – К. Ф. – из разноцветных огней.

И вот в самый разгар архиерейской задумчивости пришел к нему служка и сказал:

– Ваше преосвященство, не хотите ли посмотреть радостные огни?

И тут загремели бураки и римские свечи, закрутились колеса, и возвеселилась парижская душа Флиоринского, велел он подать вино из погребцов, и жизнь пошла крутиться своим колесом.

За эту утеху произведен был Гавриил в канцеляристы.

Прибывшая комиссия ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала, и в 1774 году, в самую лучшую летнюю пору, отправился преосвященный восстанавливать благочиние по своей епархии. И опять поехал обоз проверять, как живет, между прочим, господин Сафонов.

Писали из Питера, впрочем, что неосторожен архиерей и нужно ему лучше взять тон ниже и петь другой кант, иначе может он нарваться на братскую порцию. А братской порцией звалась плохо сваренная каша и рыба, которой кормили монахов не чиновных.

Нужно уже было каяться в чем-нибудь, во всем не признаваясь.

Некогда было об этом думать. У Сафонова был в чертогах пир протяженный.

С хозяином на пиру присутствовал почти бессменно игумен путивльский Мануил Левицкий.

Гремел преогромный оркестр музыки, но капельмейстер дирижировал не в такт и невнимательно, считая себя за лицо высокопоставленное, потому что жена была хорошей певицей и барской любовницей.

Гремела нестройная музыка.

Архиерей, выпивши с горя и выпивши с веселья, подошел к оркестру и крикнул:

– Играйте!

Капельмейстер же, с горя выпивший и жену свою видящий на коленях у хозяина, крикнул:

– Не играйте!

Одни заиграли, другие нет, произошло замешательство.

Все заговорили, закричали; со стороны архиерея встали певчие, игумен.

Архиерей закричал что-то о хозяине непохвальное.

Хозяин встал, качаясь, как дымный столб, и, схватив архиерея за рясу, закричал:

– Собак!

О псовая охота!

Для того чтобы собака могла скакать, ей нужно широкое поле.

И чтобы не могла во Франции скакать крестьянская собака, привязывали к ее шее чурбан или палку.

И право псовой охоты на крестьянских полях есть право феодальное, и против него восставала французская революция.

О псовая охота!

Сколько зайцев было затравлено, сколько волков, а иногда, в виде приправы особенной, травили крестьян и редко травили духовенство, хотя дворянству и казалось, что длинные рясы священников специально приспособлены как приманка для собачьих клыков.

О вольность дворянская!

Епископов собаками не травили, поэтому мы сейчас находимся перед зрелищем документальным, но чрезвычайным.

Смотрите: давно ли патриарх соцарствовал государю?

Давно ли Петр Первый бежал под покров Троице-Сергиевской лавры, давно ли монастыри на своих широких полях создали крепкие крепостные хозяйства? Вот еще совсем сейчас шумели ярмарки, расположенные на монастырских землях, вот только что духовенство имело в руках треть земли.

Но проходит слава мира.

Через руки государыни перешла земля шляхетству.

Но тут крик прерывает наше рассуждение.

– Собак! – кричит пьяный Сафонов под звуки пьяного нестройного оркестра, играющего менуэт.

Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, перепрыгнул через стол, проповедуя на бегу:

– Аще гонят вас во граде, бегайте в другой, прах прилепший от ног отрясая.

Вслед за ним первым бежал Добрынин, схвативший со стола серебряный подсвечник на тот случай, если придется от собак отбиваться.

Резво бежал Добрынин, приговаривая:

– Стопы мои направи по словеси твоему.

За ними бежали рассыпным строем, с воплем разных тонов, клир и певчие.

Сафонов остался один на поле брани. Собаки были далеко.

Он взял под руку капельмейстершу.

Оркестр заиграл церемониальный марш и двинулся, сопровождая господина до дверей спальни.

Здесь двери закрылись, и что заиграл оркестр при закрытых дверях, мне неизвестно.

Архиерей же бежал по улице села до дома протопопа.

Ночью спал крепко и не вскрикивал.

Поутру послан был к Сафонову нарочный за архиерейским жезлом, которого вчера захватить не успели.

Посланный, возвратившись, донес, что хозяин встретился с ним нечаянно в дверях зала.

Был одет Сафонов в рубашку, туфли, и больше на нем ничего не было.

Почесываясь, спросил Сафонов о здоровье архиерея и, узнав, что преосвященный отъезжает, завопил:

– Ах, я думал, он будет у меня обедать! Карету! Штаны! Мыться! Гнать!

Архиерей, желая, чтобы за ним гнались, выехал как можно скорее.

В дороге Флиоринский, увидавши пыль на горизонте, приказал бить лошадей нещадно.

С громом летела архиерейская карета через деревни.

Мелькали деревни.

Галки взлетали с деревьев, как брызги с дороги.

Но сафоновские лошади настигали.

Архиерей в деревне – Сафонов тут.

Архиерей в крестьянскую избу – Сафонов во дворе.

Просится, уверяет, что при нем нет ни капельмейстера, ни капельмейстерши, ни собак и что будет он гнаться, как тень за телом.

Будучи допущен, Сафонов встал на колени и закрыл лицо платком, дабы показать, что прощение слезное.