Жюль Верн

Мишелю казалось, что преимущества, которые давала Шторицу его невидимость, были весьма банальны, концепция Уэллса, утверждавшего в «Человеке-невидимке», что такая способность таила в себе скорее неудобства, правилась ему больше. Он был настроен весьма критически. Если вначале Шториц, мстя за обиду, с большим удобством для себя использует открытие своего отца, то потом Мира, невинная жертва этого колдовства, жестоко страдает, испытывая всякого рода неудобства. Гриффин, английский герой, стеснен так же, как и Мира, его способность становиться невидимкой оборачивается преимуществом, как в случае со Шторицем, лишь тогда, когда он собирается совершить преступление. Шториц, подобно Гриффину, столкнулся с трудностью сделать невидимой свою одежду. Немцу удалось этого добиться, что делает его совсем невидимым, тогда как англичанин далек от такого совершенства и не может полностью исчезнуть из видимого мира.

Шториц и сам-то иногда вынужден отказаться от своей привилегии быть невидимым. Что же касается Германа, которого хозяин тоже сделал невидимкой, то он приходит в ужас при мысли, что «навсегда останется одиноким среди других людей».

Открытие Отто Шторица «не приносило никакой практической пользы и способствовало удовлетворению лишь самых низменных страстей человека». Таким образом, и Уэллс и Верн разделяли сомнения относительно благотворных свойств невидимости.

Попытки обоих авторов объяснить каким-то образом это явление ни к чему не приводят. Мы остаемся в области чудес, и если несовершенство системы Гриффина забавно, безупречность системы Шторица вполне допустима, тем более что романист благоразумно отнес время действия к 1757 году, то есть к той эпохе, когда теории Месмера заставили поколебаться многие умы и сверхъестественные явления никого не удивляли.

Ограничившись однозначным прочтением этих двух небылиц, мы совершили бы ошибку. Для Уэллса то был предлог поговорить о столь дорогих его сердцу социальных проблемах. Жюль Верн усмотрел в этом повод для географического исследования, позволившего ему излить поэтические чувства, которые он питал к Венгрии. Мишель, все еще находившийся под впечатлением научного жанра предыдущих романов своего отца, не смог должным образом оценить литературные достоинства этой книги.

В стилистическом отношении роман безупречен, и текст его весьма изящен. Как приятно в наше бурное время, приучившее нас к неугомонному скрежету железных дорог, очутиться вдруг в почтовой карете, запряженной лошадьми, и дремать «под мерный стук колес по булыжной мостовой, под этот монотонный шум, который лучше всякой тишины убаюкивает вас».

Корабль, «разрезая форштевнем желтые воды прекрасной реки, окрашенные вопреки существующим легендам скорее охрой, чем ультрамарином», плывет вниз по Дунаю среди покоя и тишины, столь драгоценных для современного читателя, которого наш беспокойный век держит в постоянном напряжении.

Нам хотелось бы спуститься до самых Железных ворот этого великолепного Дуная, воды которого кажутся «пронизанными золотистыми лучами», а ночью отражают «тысячи небесных светил, напоминающих редкостных рыб с блестящей чешуей».

Описание жилища доктора Родериха навеяно, по всей видимости, воспоминанием, которое сохранилось у автора о своем собственном доме на улице Шарль-Дюбуа:

«Через ворота с вделанной в них калиткой вы входите на мощеный двор, переходящий в просторный сад, окаймленный вязами, акациями, каштанами и буками, вершины которых нависают над оградой. Напротив ворот расположены подсобные помещения, увитые диким виноградом, с жилым домом они сообщаются коридором с цветными стеклами, упирающимся в основание круглой башни высотой в шестьдесят футов, внутри которой вьется лестница. Вокруг дома идет застекленная галерея, куда выходят все двери, занавешенные старыми коврами, оттуда можно пройти в кабинет доктора Родериха, в гостиную и в столовую…»

50. СКРЫТЫЙ РЕВОЛЮЦИОНЕР

Политические взгляды Жюля Верна. В романе «Кораблекрушение „Джонатана”» он создает образ убежденного анархиста, которому тем не менее приходится прибегнуть к насилию, чтобы защитить дело своей жизни.