Жюстина

– Хорошо, – сказала Жюстина, – я пойду сама, только укажите мне дорогу. Дорогу ей показали и уверили, что у неё вполне достаточно времени, чтобы добраться туда засветло, и что настоятель аббатства, самый уважаемый и святой из людей, встретит её радушно и окажет ей всю необходимую помощь. Его зовут дом ["Дом» – титул монахов-бенедиктинцев.] Северино, он – итальянец, близкий родственник папы, который благоволит к нему; это кроткий, честный, услужливый человек в возрасте пятидесяти пяти лет, из которых две трети он провел во Франции. Получив все сведения, Жюстина поспешила к святой обители, где, судя по всему, Предвечный приготовил для неё радости и утешения. Едва спустившись с холма, она потеряла часовню из виду. Теперь ориентиром ей служил только лес, и она подумала, что расстояние до аббатства, о котором она, кстати, забыла осведомиться, совсем не такое, как она считала вначале. Однако это её не смутило; она дошла до края леса и, поскольку солнце стояло ещё высоко, решила углубиться в чащу, надеясь по-прежнему добраться до места до темноты. Между тем она не видела пока никаких человеческих следов: ни одной хижины, и дорогой ей служила узенькая тропинка, ощетинившаяся густыми кустами, по которой, очевидно, не ступала нога человека и которая была протоптана дикими зверями. Жюстина прошла по меньшей мере пять лье, никого так и не встретив, дневное светило скрылось, оставив мир в полумраке, и вдруг ей показалось, что раздался далекий звон колокола: надежда вспыхнула вновь, девушка прислушалась и пошла на этот звук; шла она быстро и скоро оказалась в темном кустарнике, где тропа, ещё более незаметная, чем предыдущая, вывела её в конце концов к монастырю Сент-Мари-де Буа. Так называлась эта обитель. Если окрестности замка Бандоля казались Жюстине мрачными и жуткими, то, уж конечно, места, окружавшие аббатство, должны были показаться ей совершенно дикими. Ближайшее селение находилось в шести лье отсюда, а громадные леса надежно скрывали обитель от человеческих глаз; она была построена в большой глубокой долине, со всех сторон окруженной вековыми дубами. Вот почему Жюстина потеряла часовню из виду, едва спустившись с холма на равнину. Пройдя вниз по склону ещё приблизительно четверть часа, наша героиня подошла к хижине, которая стояла под самой церковной папертью; она постучала в дверь, на пороге появился старый монах.

– Что вам надо? – грубо спросил он.

– Нельзя ли поговорить с настоятелем?

– Что вы имеете ему сказать?

– Меня привел сюда священный долг, и я хотела бы исполнить его. Я позабуду все трудности, которые мне встретились на пути в вашу обитель, если смогу приникнуть к ногам чудодейственной и непорочной девы, чей образ здесь хранится. Монах открыл ворота и вошел один, но поскольку было поздно и святые отцы ужинали, он возвратился только через полчаса.

– Вот дом Клемент, – представил он пришедшего с ним другого отшельника,

– он решит, стоит ли ваша просьба того, чтобы беспокоить настоятеля. Клемент ["Clement» (лат.) – милостивый, милосердный.], чье имя совершенно не подходило к его внешности, был сорокапятилетний мужчина необыкновенной тучности и гигантского роста, с жесткой бородой и густыми черными бровями, из-под которых обжег Жюстину мрачный, дикий, злой взгляд; это было лицо настоящего сатира, а когда она услышала его низкий, хриплый, как орган, голос, на память ей сразу пришли её прошлые злоключения, и сердце у неё учащенно забилось…

– Что вы хотите? – спросил её монах тоном самым недоброжелательным. – Разве сейчас время для того, чтобы явиться в церковь? Кстати, у вас вид авантюристки: ваш возраст, растрепанная одежда, поздний час появления – все это не очень мне нравится. Ну ладно, рассказывайте, что вас привело сюда.

– Святой отец, – отвечала Жюстина, – мой вид вызван усталостью от долгой дороги. Что же касается позднего времени, я полагала, что в храм божий можно прийти в любой час, я иду издалека, и меня переполняет вера и благостная надежда. Я прошу исповедовать меня, если возможно, и когда вы узнаете, что творится в моей душе, вы скажете, достойна ли я предстать перед святым образом.

– Теперь слишком позднее время для исповеди, – уже мягче сказал монах,