Жюстина

Физически же его с трудом собрали в протезном отделении: в тысяча девятьсот десятом падение с бизани повернуло его челюсть двумя румбами на запад-юго-запад и разбило лобную пазуху. При разговоре его протезные зубы ведут себя, как подъемный трап, забираемый на борт и сматывающийся в его черепе дергающейся спиралью. Улыбка его капризна; может появиться откуда угодно, как у Чеширского кота. В девятьсот восьмом он строил глазки чужой жене (как сам говорит) и потерял один. Предполагается, что никто, кроме Клеа, об этом не знает, но протез в этом случае получился плох. В спокойном состоянии это не очень заметно, но в ту минуту, когда он оживляется, несовместимость двух глаз становится очевидной. С самого первого раза, когда он подверг меня пронзительному исполнению «Вахтенный, какова ночь?», в то время, как сам он стоял в углу комнаты с древним ночным горшком в руке, я заметил, что его правый глаз движется на самую малость медленней левого. Он поэтому казался увеличенной копией глаза того орлиного чучела, что так хмуро и грозно глядит из ниши в публичной библиотеке. Однако зимой именно фальшивый, а не настоящий глаз невыносимо пульсирует, заставляя мрачнеть и сквернословить, пока капля бренди не попадала в желудок.

Скоби это нечто вроде простейшего разреза тумана и дождя, поскольку воплощает собой особенность английской погоды, и для него нет более счастья, чем посидеть зимой у микроскопического огонька и поболтать. Одно за одним его воспоминания текут через неисправную машину мозга, пока он не перестанет понимать, что они — его. Позади Скоби я вижу длинные серые валы Атлантики за работой — как бы свивающие его воспоминания, окутывающие их ослепляющей водяной пылью. Когда он говорит о прошлом, это похоже на короткие невнятные телеграммы, словно связь была очень плохой и погода неблагоприятной для передачи. В Доусоне те десять, что пошли вверх по реке, замерзли насмерть; зима опустилась, как молот, избивая их до бесчувствия; виски, золото, убийства, что-то вроде нового крестового похода на север, в лесные земли; в это время его брат валит лес в Уганде; во сне он видит крошечное тело, похожее на муху, падающее и вдруг напрочь исчезнувшее в желтых лапах воды; нет, это было позже, когда в прицеле карабина он поймал черепную коробку бура. Старик старается точно вспомнить, когда это должно было случиться, роняя в руки полированную лысину, но серые валы накатываются — безо всяких усилий длинные потоки охраняют границу между ним и его памятью. Поэтому и пришло мне на ум выражение: изменение морем старого пирата: кажется оно загладит и всосет его череп в песок, пока лишь на поверхности не останется тонкая оболочка, чтобы отделять его улыбку от оскала спрятанного скелета. Посмотрите на череп с его глубокими впадинами, на прутики костей его восковых пальцев, на столбики жира, что поддерживают его дрожащие голени… Действительно, как заметила Клеа, старый Скоби похож на некий экспериментальный двигатель, оставшийся от прошлого века, нечто патетическое и дружелюбное, как первая Стефенсоновская ракета.

Он живет в своей маленькой покатой мансарде, как анахорет. «Анахорет!» — это еще одна любимая фраза, он вульгарно тыкает себе в щеку пальцем, когда ее произносит, позволяя своему вертящемуся глазу повсюду взывать к дамскому снисхождению, в которое он, по секрету, верит.

Однако это к выгоде Клеа; в присутствии «совершенной леди» он чувствует обязанность напускать на себя защитную окраску, которую отбрасывает в ту секунду, как леди исчезает. Правда же гораздо печальнее. «Я некоторое время наставлял скаутов, — сообщает он мне по секрету. — В Хакни. Это уже после моего комиссования. Но я должен был защищать Англию, старина. Напряжение же оказалось почти невыносимым. Каждую неделю я ожидал увидеть заголовок в «Ньюс оф де Уорлд», «Очередная юная жертва грязных желаний начальника скаутов». Мои детки были специалистами по охоте. Я называл их добродетельными юными итонцами. Начальник, бывший до меня, получил двадцать лет. Этого достаточно, чтобы у кого хочешь возникли сомнения. Такие вещи заставляли думать. В Хакни я не мог обрести равновесия. Должен заметить, сейчас для меня уже все позади, но мне хочется, чтобы в моей душе был мир, особенно в этом смысле. Так или иначе, в Англии больше никто не чувствует себя свободным. Посмотрите, как они пощипали священников, почтенных церковников и прочих. У меня началась бессонница от треволнений. Я выехал за границу в качестве частного воспитателя, — это связано с Тоби Меннерингом; его отец был членом парламента, желавшим отыскать повод для путешествия. Он хотел отправиться в морской вояж. Таким образом я остановился здесь. Я сразу увидел, что здесь хорошо, все легко и свободно. Почти сразу получил работу в отряде полиции нравов под началом Нимрод Паши. И вот я здесь, мой дорогой мальчик. Никаких причин для недовольства, не правда ли? Оглядывая с востока на запад эту изобильную дельту, что я вижу? Миля за милей — ангельские маленькие черные попки».