Живая душа

Затопив печь, он накинул на себя старую шинель и было уж собрался на двор. Однако, постояв в холодных сенях, справил малую нужду в хозяйственное ведёрко, в котором обычно разводил для подмазки печи глину.

Вымыв у умывальника за печкой руки, он с удовольствием попил холодного молока с чёрным хлебом.

Чувствуя распространяющееся по дому тепло, снял шинель и забрался под одеяло. И только с кровати заметил взъерошенного кота, стоящего у своей пустой миски.

– Эх, тебе-то я ничё не дал, – сказал вслух Василий. И порадовался тому, что голос у него уже не так тих и беспомощен. – Ну, погоди маленько. Полежу малость, да рыбки тебе из ледника принесу, оттаю, поешь. И, уже почти засыпая, проговорил, будто кто нашептал ему это:

– Не ведаешь ты, Бродя, что у человека, по-настоящему, только две задачи. Достойно жить и достойно умереть…

Заснул Василий быстро и крепко. И ему снились светлые сны. И, видно, не желая с ними расставаться, он проспал почти сутки сном сильно уставшего, но здорового человека.

На следующее утро Василий проснулся от того, что кот громко и жалобно мяучит и скрёбет в дверь, просясь наружу.

Выпустив его, Василий взглянул в окно и увидел синие горы и сияющие в утреннем солнце вершины.

«Точно как тогда, и в тот же день – седьмого сентября. Только без Любы. И неужели уже тридцать лет прошло?..»

Он ещё немного постоял у окна и решил, что теперь всё будет хорошо…

– Ты меня пока не торопи. Подожди ещё немного. Встретимся… – тихо сказал он. Не то молодой, весёлой и красивой Любе, не то кому-то неведомому и невидимому, подножием которому служат эти далекие сияющие вершины. – Дела у меня ещё тут, понимаешь…

* * *

Санёк в это время сидел в просторной грязной кухне какого-то барака в окружении таких же неухоженных, неопределённого вида мужиков и баб, улыбающихся ему редкозубыми ртами, – и вещал.

– Помирает Михалыч – золотой души человек, – чуть ли не слезу давил он из себя. Правда, слезу пьяную, а значит, и не совсем искреннюю – напоказ, да и больше жалея себя: за непутёвость, за жизнь-паскудину, за то, что красоты в ней, о чём мнилось в младые лета, нет. – И, главное, от чего помирает-то?! – снова напирал он, возвышая голос. – От обиды, от несправедливости современной жизни, – тишел он голосом. – А может и помер уже, – тряхнув головой, словно смахивая с себя одурь, сказал он, будто потухая. – Приду щас к нему, а он – уж холодный…

Собутыльники, собравшиеся здесь, повылазили изо всех гнилых углов посёлка на дармовую выпивку (по-настоящему их интересовало только одно – когда будет следующий разлив, которого они, пока не отключались, ждали с нескрываемым нетерпением), по-прежнему бездумно улыбались, «светя» в полумраке кухни кто старым – уже желтеющим, а кто новым – синим «фонарём», едва, впрочем, различимым на сероватой нездоровой коже измятых и разбухших, как окурок в луже, лиц.

Собутыльники Санька не знали, что две литровые бутылки «хорошей водки» – ибо они, в лучшем случае, пили одеколон, – «на помин души Михалыча» выдал Саньку хозяин «сухого» колодца, которого тот случайно встретил у парома, отправившись в ларёк за очередной бутылкой водки и которому тут же начал «качать права», требуя немедленной справедливости и обильно унавоживая свою громкую речь отборным и витиеватым матом. При этом от злости впадая вдруг в меланхолию, он, почти уткнувшись своим носом в лицо хозяина, сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, говорил о том, что колодезник от Бога помирает, понимаешь, из-за таких… Каких, он определить сразу не смог, и замолчал, соображая, как бы похлеще выразиться.

В эту самую минуту хозяин, поспешно достав из багажника стоящего рядом джипа две литровые бутылки водки, сунул их ему в обе свободные руки. Может, и для того, чтобы он ими меньше размахивал, а может, и для того, чтобы не пустил их ненароком в ход. И видимо, не совсем поняв сбивчивую речь Санька, участливо произнёс: «Помяни Василия Михайловича, Александр…»

– Да ты чё?! Он помер, что ли?! – опешил Санёк.

Но Эдуард уже не слушал его. Он поспешно сел в машину, на всякий случай заблокировав дверь, и переехал на подошедший к причалу паром, который через минуту отчалил, увозя и Эдуарда, и его джип, и ещё несколько машин, светящих красными, тревожными габаритными огнями, на другую сторону Ангары, будто разделяя чёрной вечерней «тяжёлой», «маслянистой» водой эту – грязную и какую-то некрасивую жизнь, с другой – светлой и красивой, как казалось Саньку, жизнью…

Он ещё немного постоял у причала, глядя на удаляющийся паром и до конца не определив, радоваться ему или продолжать злобиться на то, что «Вот, мол, откупился, гадёныш, двумя литрами водки. А жизнь человека сгорела, как сухая лучина…», – отправился восвояси.

Он и сам уже теперь почти верил в то, что Михалыч помер…

Не решив, какое настроение выбрать, он снова направился в поселковый бичёвник, к Косте-кочегару, где уже несколько дней, а может и неделю, гулеванил с кем попало, решив к концу дороги, что всё-таки это удача. Шёл в ларёк за дешёвой бутылкой «катанки», а поимел два литра водки-экстра.