Живая душа

– Не раскисай! – подбодрил меня механик, когда я наконец снова разогнулся. – Как говорится: «Загорюй, загрусти – курица обидит». Собери волю в кулак! Привыкнешь. Человек ещё и не к такому привыкнуть может. Ну, что? Зачерпнуть водицы или не надо?

– Не на-до! – тихо произнёс я и от очередного приступа рвоты снова перегнулся через борт. – Пожалуйста, уйдите, – едва смог выговорить я.

К вечеру качка прекратилась, и я за ужином съел двойную порцию гороховой каши с котлетами.

– Компот будешь? Или сначала рыганёшь? – попытался пошутить Кухтыль, но реплика его повисла в воздухе, никто из нескольких, ещё оставшихся после ужина в кают-компании людей её не поддержал.

«Теперь все будет по-другому», – твердо решил я, шагая из кают-компании по коридору. – Стармех прав – нечего раскисать! Как там у Фолкнера? «Человек может всё выдержать, только нельзя ему останавливаться». Или у Шкляревского: «Назло беде своей проснись // Весёлым и непобедимым!».

Постучав в каюту фельдшера, я услышал оттуда негромкое, спокойное: «Войдите…»

Увидев меня, Анна Васильевна внешне ничуть не удивилась, хотя чувствовалось, что они ожидала увидеть кого-то другого. Может быть, старпома, о котором говорили, как о её женихе. Однако совместить Кирилла Степановича Пыркина и Анну Васильевну Зарицкую я почему-то никак не мог. Была в ней некая природная, а может быть, наследственная интеллигентность и деликатность, которой многим из нас и, в первую очередь, старпому, увы, так не хватало. Слишком простоват он был для неё, на мой взгляд. «Хотя гусар! Усы – вразлёт!»

– Проходите, Игорь. Присаживайтесь, – указала она на табурет, стоящий у стола. – Как вы себя чувствуете? – отложив в сторону вязание, спросила Анна Васильевна, сидя на своей аккуратно заправленной кровати при включенной сбоку настенной лампе.

Она была в однотонном легоньком халате, с гладко зачёсанными, пепельного цвета волосами. И от всего её такого домашнего вида, неяркого света, уюта, спокойных серых глаз исходил такой покой и умиротворение, что хотелось остаться в этой каюте навсегда.

– Анна Васильевна, я не хочу, чтобы меня списывали с судна. Научите меня вязать. Мне кажется – я смогу привыкнуть к качке.

– И такое бывает, – улыбнулась она. – Ну что ж, я готова преподать вам первый урок.

От этих её слов у меня так сладостно защемило сердце, как будто сейчас должно было произойти что-то таинственное, запретное, давно желаемое нами. Вынырнув из мимолетных грёз, я понял, что наши мысли двигались в совершенно разных направлениях.

– …Это основа.

– Что? – окончательно вернувшись к действительности, спросил я Анну Васильевну.

– Я говорила о лицевых и изнаночных петлях, как основе любого вязания, но вы, по-видимому, задумались о чём-то своём. Сейчас я вам это покажу.

Она взяла в руки спицы, расправив вязание, в котором уже угадывалась спина свитера, явно превышающего комплекцию Анны Васильевны.

Дня через три я уже довольно бегло вязал, хотя постоянно колол спицей указательный палец левой руки и слишком туго, по мнению Анны Васильевны, затягивал петли. В каюте я был один. Юрка с Николюком в его «апартаментах» обсуждали планы высадки на лежбище котиков на острове Медном, куда мы должны были подойти дня через три…

– Войдите! – подражая спокойному голосу Анны Васильевны, произнёс я, услышав стук в дверь и надеясь, что это Анна Васильевна пришла проконтролировать мою работу.

Вошла Зина.

– Не помешаю? – как-то робко спросила она.

– Проходи.

– Ну, как ты?

– Да вроде ничего.

– А меня тошнит!

Я с удивлением уставился на Зину. Во-первых, потому что она не укачивалась, а во-вторых, потому что стоял штиль. Правда, бывает, что женщин тошнит от другого, но тогда… Я не успел додумать.

– От жизни тошнит, – пояснила она. – От её бессмысленности. От собственной ненужности и пустоты. Как у Платонова, помнишь? «Заскорбев душой от недоброкачественности жизни…»

Я искренне и гораздо сильнее, чем в первый раз, удивился, чуть не разинув рот. Чего-чего, но таких литературных тонкостей от Зины я никак не ожидал.

– Ладно, пойду я, – сказала она и вышла из каюты, тихо закрыв за собой дверь.

Примерно через месяц к качке я более-менее привык. Причём помогла мне в этом больше всех остальных… судовая кошка Муся. Она, похоже, как и я, укачивалась. И как и мне, ей особенно не нравилась мёртвая зыбь, когда судно колыхало не с борта на борт, а раскачивало, подобно качелям, с кормы на нос и обратно.

Во время таких «качелей» шерсть у Муси дыбилась и становилась сухой, наэлектризованной, а сама она делалась вялой, словно вяленая вобла. Покинув камбуз, кошка интуитивно отыскивала наименее раскачиваемое место и пассивно замирала там на долгое время, глядя на мир печальными тусклыми глазами.

Обычно она сидела возле большого, ступенью возвышающегося на баке, почти в центре судна, четырёхугольного, метра два на два, люка.

Однажды я, как на невысокую ступеньку, присел рядом с ней на этот люк, сразу почувствовав, что качка здесь переносится значительно легче.

Так мы и пережидали с Мусей, порою часами, когда прекратится болтанка.