Живая мозаика

В комнату отдела писем стремительно вошел, вернее даже влетел, сердитый человек в распахнутом меховом полушубке.

Мех на полушубке воинственно щетинился, усиливая впечатление сердитости посетителя.

Потрясая свежим номером газеты, он гневно выкрикнул:

— Есть у вас совесть или нет? Чучело гороховое из меня сделали!

Заведующий отделом писем пригласил посетителя сесть и спокойно объяснить, в чем дело.

— Что тут объяснять, — хмуро проговорил тот, — навыдумывали чепухи и мою подпись поставили. Пойди теперь доказывай, что я тут вовсе ни при чем! Мастер — он у нас язва не из последних — сразу приклеил ярлык…

Аня заинтересованно спросила:

— Какой ярлык?

— Малиновым киселем обозвал. Теперь не скоро соскребешь.

Аня передернула плечами:

— Неэмоциональный человек ваш мастер!

Сталевар снова вскипел:

— Вы-то чего встреваете?

Аня оскорбленно вскинула голову:

— Эту заметку редактировала я. Мне хотелось, чтобы лучше было, красивее. Ведь о цветах же речь…

Сталевар испытующе поглядел на Аню, на ее по-детски тонкие руки и хмуро улыбнулся:

— Вот оно что… Красота, девушка, должна быть под стать человеку! Ты взгляни-ка на меня внимательнее, ну мог ли я, даже после десятой рюмки, нагородить такое? Не мои слова, понимаешь? Они мне не соответствуют, как, например, не соответствовала бы дамская соломенная шляпка сталеварской робе. Подумать только: янтарный борщ, малиновый кисель, будь он трижды неладен!

БОЛЬШЕ ЧЕМ ОТЕЦ

Разговор наш никак не клеился. Словно костер из зеленых веток, он и гаснуть не гас, и гореть не горел.

На мои вопросы Игорь Емельянов отвечал с той вежливой односложностью, в которой угадывалось упорное нежелание говорить о вещах, касающихся лично его.

— Вы не хотите, чтобы о вас писали? — спросила я напрямик.

— Угадали, — так же прямо ответил Емельянов.

Губы у него твердые, обветренные, на широких скулах смуглый румянец.

Помолчав, он пояснил с молодой запальчивостью:

— Я считаю несправедливым, когда об одном человеке трубят, а о других, более достойных, молчат, словно их и нет вовсе. У нас на стройке каждый пятый — ударник коммунистического труда, о каждом хоть роман пиши. Вы, конечно, ни при чем: приехали, пошли к начальству — вот вам и порекомендовали поговорить с Емельяновым. Фамилия обкатанная, осечки не произойдет. Иной раз прочтешь о себе хвалебные слова и хоть бы в глаза людям не смотрел: стыдно! Особенно вот перед ним стыдно, перед Николаем Романовичем, — Емельянов жестом указал на тумбочку, где в рамке из узорного каслинского литья стоял небольшой портрет пожилого человека с энергичным строгим лицом.

— Отец?

— Больше чем отец. Меня и еще одного парня из-под озерного льда вытащил: тонули мы. Нас-то он спас, а сам спустя короткое время умер — крупозное воспаление легких… Какой замечательный мастер был, какой золотой человек! Между прочим, о его геройском поступке в газете заметка была — строк двадцать, не больше. Вот как получается! Если же разобраться, то я и в люди вышел благодаря ему. Понимаете, совесть не позволяет мне в обозе плестись. Слишком дорогой ценой оплачена моя жизнь, чтобы тратить ее как попало.

ПАМЯТЬ

Трудно пересаживать взрослые деревья, особенно такие, чьи корни глубоко уходят в землю.

Сколько хлопот было с двумя густокронными кленами, что красуются на восточной аллее Детского парка!

Они — общие любимцы. И дело тут не столько в их красоте — мало ли в парке красивых деревьев! — сколько в необычной истории этих кленов, ставшей достоянием всего города и бережно хранимой. История эта проста и трогательна.

…Было у матери два сына-близнеца. В один день появились они на свет, в один день школу окончили и в один день мать проводила их на войну.

Перед отъездом сыновья посадили возле дома по молодому кленочку — все не так сиротливо будет материнскому сердцу.

Сколько слез пролила потом мать под этими кленами, оплакивая сыновей, погибших под Сталинградом в рукопашном бою.

А деревья росли и росли, качая на своих ветках веселых птиц, заслоняя старый дом от пронизывающих осенних ветров и зимних буранов.

Когда матери сказали, что ее дом подлежит сносу и предложили переселиться в новую, благоустроенную квартиру, она горько заплакала:

— Как же мои клены, ведь их оставили мне на вечную память мои сыновья?

— Успокойтесь, — сказали старой женщине, — клены мы переселим в парк, чтобы не только вы, но и все люди смогли любоваться ими и вспоминать о ваших сыновьях.

II

ЮНОСТЬ НА ПЬЕДЕСТАЛЕ

О том, что такой памятник установлен, я знала из газет и переписки с друзьями. И вот он передо мной — памятник первым строителям Магнитки. Надпись значительна и лаконична:

«Комсомольцам тридцатых годов от комсомольцев шестидесятых годов».

Старый мой друг тихо говорит:

— Ты только подумай, ведь это же юность нашего поколения поднялась на пьедестал!

Молча киваю головой, чтобы справиться с волнением.

Косо падают редкие дождинки из внезапно набежавшей тучки. В каждой капле по солнышку…

Смотрю на свою изваянную скульптором юность. На постаменте — девушка и юноша. Крепкие, задорные, уверенные в своей силе. Взгляд девушки устремлен вдаль.