Живая мозаика

Самой высокой из его воли была борьба за выношенный и выстраданный им такой стиль работы на печи, когда сталевар и мастер — одно лицо.

На личном примере Алексей Николаевич доказал, что это вполне осуществимо.

Почин Грязнова одобрил директор комбината Г. И. Носов, поддержал Челябинский обком партии. А затем состоялось решение Наркомата черной металлургии СССР, где было сказано: «Поддержать инициативу сталевара Магнитогорского комбината товарища Грязнова о совмещении профессий сталевара и мастера и о переходе на новую систему работы «сталевар-мастер».

Датировано это решение апрелем 1940 года…

…Когда грянула Великая Отечественная война, передний край Алексея Грязнова переместился на боевую линию огня…

— Мое место там. — Его светлые глаза смотрели задумчиво и строго. — Сталь варить я еще успею. Война — это временно. А труд вечен…

Среди наших семейных реликвий бережно хранится пожелтевшая телеграмма двадцатишестилетней давности:

«Поздравляю магнитогорцев праздником двадцать четвертой годовщины Октябрьской революции желаю больших успехов выплавке чугуна стали боевой вам привет Алексей Грязнов».

Он погиб, защищая Родину.

Прошедшим летом мне снова довелось свидеться с Алексеем Грязновым. Точнее — с улицей его имени.

Как все улицы правобережного Магнитогорска, она стройна и просторна.

Узорные тени листвы лежат на асфальтовых дорожках.

Я шла, размышляя: каким бы он был сейчас, Алексей Николаевич Грязнов? Кем бы он был: мастером, начальником цеха, партийным работником? Или, верный своему призванию, варил бы скоростные плавки на новых огромных печах, выдающих не потоки, а реки металла? Не знаю… Но в одном уверена твердо: он был бы там, где нужнее. На переднем крае своей судьбы! И как в далекие свои молодые годы, жил бы горячо, неуспокоенно, крылато. Не просто жил, а боролся. Во имя настоящего. Во имя будущего.

Об Алексее Грязнове нельзя думать как об ушедшем навсегда. Течет, бурлит молодая улица. Это продолжается его жизнь. Это — он. Плавится в мартеновской печи очередная скоростная плавка — это тоже он. Развеваются, пламенеют на широком ветру октябрьские победные знамена — он искра их высокого пламени. Жаркая, негасимая!

II СТРОГОСТЬ И СЕРДЕЧНОСТЬ

Мы были в гостях у главного сталеплавильщика Магнитогорского комбината Алексея Григорьевича Трифонова.

Хозяйка дома, приветливая Лидия Федоровна, угощала «фирменным» блюдом — заливным из окуня. Не покупного, а добытого стараниями заядлого рыболова Алексея Григорьевича. Свежая рыба в этом гостеприимном доме — круглый год.

Не виделись мы давно, поэтому разговор получился пестрый, о многом хотелось расспросить и узнать.

Алексей Григорьевич был «в ударе». Острый на слово и обладающий чувством юмора, он живо и колоритно рассказывал о наших общих знакомых, о событиях заводской жизни.

В дверь постучали. Вошла высокая девушка с четко прорисованными чертами смуглого лица.

Хозяева приветливо заулыбались, пригласили к столу.

Но девушка сказала, что очень спешит и зашла только позвонить, если, конечно, не помешает…

Она прошла в соседнюю комнату к телефону.

— Это наша соседка, — пояснила Лидия Федоровна.

— Не соседка, а дочь нашего друга Павла Ивановича Батиева. Недавно институт окончила. Инженер-металлург. Вот отец порадовался бы…

Только что улыбавшиеся глаза Трифонова наполнились грустью. Наступило молчание. Та самая минута тишины, когда необходимо, чтобы картины прошлого ожили в душе, став явью.

Павел Иванович Батиев многие годы был бессменным секретарем партийной организации второго мартеновского цеха.

Моя первая встреча с ним произошла вот при каких обстоятельствах.

Мне нужно было собрать материал для очерка о сталеварах — мастерах скоростных плавок. О Батиеве слышала много хорошего, поэтому в первую очередь решила обратиться к нему.

Огромного роста, худощавый, но очень широкий в кости, с доброй смешинкой в темных внимательных глазах, он озадачил меня вопросом:

— У вас, поди уж, и план будущего очерка готов. Надо только факты подобрать для иллюстрации?

Я обиделась.

Павел Иванович заулыбался:

— Что обиделись — это хорошо. Значит, хотите поглубже заглянуть в нашу жизнь. А то ведь всякое бывает. Умудрился же один автор поместить сталевара в доменный цех. Запомнилась мне эта строчка: «Стоит у домны сталевар». А на меня не сердитесь, ладно?

И сказал он эти слова так мягко и сердечно, что все колючки, которые я приготовила для самообороны, исчезли сами собой.

Потом-то я узнала, что так бывало не только со мной: на Батиева редко кто обижался, хотя он был строг и никому не давал поблажек. Особенно самому себе.

Дело заключалось, очевидно, в том, что высокая требовательность и принципиальность сочетались в нем о удивительной простотой и человечностью.

Это от него услышала я однажды поразившую меня фразу:

— Непримиримость требует сердечности.

Мне тогда казалось, что понятия эти полярны.