Живая память

До седьмого класса мы сидели на одной парте. Потом подкосила его однажды тяжелая болезнь, он отстал от меня на два года. Когда, окончив десятилетку, я уезжал продолжать учебу в другом городе, Хуррам пришел провожать. Завидуя и не скрывая зависти, он, печально вздохнув, сказал:

   — Эх, дружище, если бы не эта моя проклятая болезнь...

Да, если бы не она, мы были бы вместе: мы поклялись учиться и всегда быть вместе, мечтали овладеть одной профессией.

С тех пор прошло почти десять лет. Я после института остался работать в том же городе, а Хуррам, слышал, вроде бы отстал в учебе еще на два-три года и устроился работать на почте; учебу продолжал якобы в вечерней школе.

И вот теперь этот самый Хуррам сидел здесь, и было не известно, кто он — друг или враг?

В записке он напомнил о себе, затем приписал, что из-за раны в подбородок очень трудно ему разговаривать, иначе бы немедля рассказал, как попал «в плен» к своим и тем самым избавил себя от мучений. Читая эту записку, я невольно вспоминал картины нашего далекого детства, и мое сердце то сжималось от боли, то клокотало от гнева.

«Кто он — друг или враг?» — думал я.

Мне захотелось поднять его и расспросить поподробнее, но тут увидел, как подполковник Калашников принялся рвать на мелкие куски бумаги, переданные ему командиром батальона, и недовольно выговаривал:

   — Мне кажется, вы, не разобравшись, в чем дело, раздули из мухи слона...

Эти слова командира полка придали мне решимости, и я обратился к Хурраму:

   — Что с тобою случилось? В чем дело, Хуррам?

В глазах у Хуррама заблестели слезы. Отвернувшись, он утер их шершавой ладонью.

А комбат оправдывался перед Калашниковым:

   — Той части, которую он написал, и близко нет, товарищ подполковник. Мы проверяли...

Не знаю, слышал ли подполковник комбата, — он уже не отрывал взгляда от меня с Хуррамом.

   — Что, капитан, прав я? — спросил он меня.

   — Да, частично правы, — ответил я, глядя на Хуррама.

   — И вправду твой земляк?

   — Не только земляк, а еще и сосед и даже одноклассник.

Все уставились на нас, удивленные. В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как потрескивал, сгорая, фитиль, заправленный в гильзу от снаряда.

   — А вы спросили, что он делал там, у противника? — сказал командир батальона.

Я пожал плечами.

Хуррам гневно сверкнул глазами и, повернувшись к комбату, оттягивая пальцами с подбородка мешавшие ему говорить бинты, с трудом сказал на ломаном русском языке:

   — Я раз вам сказал, хотите — еще один раз скажу: я нес письма отца, матери, брата, жены нашим солдатам.

   — А что, интересно, делают наши солдаты на немецкой стороне? — спросил я, разозлившись.

   — Воюют с немцами, — спокойно ответил Хуррам.

Видно, ему стало больно — лицо вдруг скривилось, он глухо застонал, схватившись рукой за подбородок. Всем присутствующим, особенно подполковнику Калашникову, не терпелось узнать, что за подразделение, как и почему оказалось в тылу у противника. Но, увы, рана Хуррама не давала возможности говорить с ним подробно.

Близился рассвет. Калашникова вызвали к командиру дивизии. Уходя, подполковник приказал комбату отвести Хуррама в санчасть и добавил:

   — А я выясню, из какой он части и номер полевой почты.

Калашников успел просмотреть письма, находившиеся в почтальонской сумке, и выписать адреса в записную книжку.

Мы вышли следом за ним. Я и двое солдат проводили Хуррама в санчасть. Сумку он нес сам, не желая с ней расставаться.

   — В этой сумке, — сказал он, — надежды и мечты, добрые пожелания и вести от родителей, братьев и жен, невест и друзей наших воинов. Я обязан доставить их по адресу.

«Что ж, — подумалось мне, — такое естественно услышать из уст советского солдата. Но если Хуррам стал врагом, то, надо признать, притворяется он умело».

Со смешанным чувством восхищения и недоверия наблюдал я за тем, как он потребовал в санчасти расписку о том, что вручил им сумку лично, и как, получив ее и внимательно перечитав, проследил за дежурной, убиравшей сумку в шкаф, под замок.

Через некоторое время дежурная по санчасти — русоволосая кудрявая девушка — сказала, что звонят из штаба дивизии, просят меня. Я взял трубку. Говорил подполковник Калашников.

   — Давай, капитан, бегом в штаб, здесь услышишь, что за птица твой земляк. Отличная птица!..

II

Штаб дивизии располагался в нескольких блиндажах у подножья вытянутого в длину холма, под его прикрытием. Калашникова я нашел в блиндаже майора Заки Мавлянова — начальника связи части. Мавлянов — из Казахстана, я видел его два или три раза раньше, когда приезжал сюда по командировке штаба армии.

   — Входи, приятель, входи, — сказал Заки, поднимаясь мне навстречу и горячо пожимая руку.

   — Так что же за птица мой земляк? — спросил я, когда мы расселись вокруг грубо сколоченного стола.