Живая память. Том 3. [1944-1945]

В первый раз я наблюдал, как все трое Кукрыниксов в ошеломлении сидят над своими раскрытыми папками, не притрагиваясь к карандашам.

С нашей переводчицей Майей делается плохо.

Не знаю, надолго ли, но на сегодня мы таки действительно потеряли аппетит и сон.

В первые дни процесса нацистские бонзы обижались, даже негодовали, что, обращаясь к ним, произносят слово «подсудимый». Господин министр, господин рейхсмаршал, господин гросс-адмирал — вот как следовало бы их величать. Теперь они свыклись со словом «подсудимый» и уже не обижаются.

Но сегодня мне пришлось порыться в протоколах и записях их тайных заседаний, где все эти государственные и военные деятели оказывались в своей среде, и я сделал из этих документов любопытнейшие, как мне кажется, извлечения, великолепно характеризующие всю эту публику.

Вот как они беседовали между собой.

Когда-то, еще на заре своей карьеры, разоткровенничавшись с глазу на глаз с Раушингом, Гитлер заявил:

«Мне нужны люди с крепкими кулаками, которых не остановят принципы, когда надо будет укокошить кого-нибудь, и, если они при этом сопрут часы или драгоценности, наплевать мне на это».

Вот каким языком характеризовал Гитлер идеал национал-социалистического деятеля, когда он сам был еще не всемогущим фюрером, а всего лишь главарем шайки хулиганов, специализировавшихся на погромах и ограблениях еврейских магазинов и на разгонах, за сходную, разумеется, плату, рабочих митингов и демонстраций.

Потом Гитлер стал главой нацистской Германии. Масштабы его деятельности гигантски выросли, но принцип, руководствуясь которым он выдвигал и приближал к себе людей, сохранился в неприкосновенности. Это всегда были люди с крепкими кулаками, для которых не существовало ничего святого, люди, не знающие ни чести, ни совести. И хотя назывались они уже министрами, рейхсмаршалами, гроссадмиралами, гаулейтерами и крейслейтерами, они, в сущности, оставались теми же, какими были в дни, когда в пивных Баварии сколачивалась нацистская партия. Бандитами, уголовниками. И жаргон их, когда они оставались в своем, очень замкнутом кругу, естественно, был прежним.

Советское обвинение представило суду стенографический отчет совещания Геринга с рейхсминистром оккупированных территорий, с представителями высшего военного командования и правительства, действовавшими на этих территориях. Этот отчет навсегда останется одним из важнейших документов, разоблачающих разбойничью суть нацизма.

Заявив, что Германия отныне владеет самыми лучшими и плодородными землями — от Атлантики до Волги и Кавказа и что страна за страной, одна богаче другой, завоевываются доблестными германскими войсками, Геринг добавил, что требует от своих соратников немедленно же начать грабить эти страны. Он так и говорил «грабить», не считая даже нужным отыскивать подходящий синоним.

«Раньше, — говорил он, — все было значительно проще. Тогда это называлось разбоем. Это соответствовало старой формуле — отнимать то, что завоевано. Теперь формулы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить, именно грабить и грабить эффективно».

И свою прямую директиву уполномоченным правительства и военачальникам он определяет в такой «изящной» форме:

«Вы должны быть как лягавые собаки. Там, где имеется еще кое-что, что может пригодиться нам, немцам, вы должны вынюхивать и отнимать. Одно должно быть молниеносно добыто со складов и доставлено сюда».

Геринг требует, чтобы все, что осталось на витринах французских магазинов, или в элеваторах, или на продуктовых складах оккупированных стран, было бы немедленно конфисковано и вывезено в Германию.

Рисуя перспективы этого всеевропейского грабежа и все больше распаляясь при этом, Геринг заявляет, что рейхскомиссары не должны считаться ни с голодом, ни даже с вымиранием ограбленных народов.

«В нашу задачу не входит содержание народа, который внутренне, конечно, против нас. Знайте, если из всех стран будет доноситься до нас ругань, мы будем знать, что вы действуете правильно».

Хладнокровно требуя грабить все подчистую, Геринг оговаривает полную обеспеченность самих грабителей. Этим будет подчеркнуто, что немцы — раса господ и что этой избранной расе все позволено.

«Я ничего не скажу вам, напротив, я обиделся бы на вас, если бы мы, например, в Париже не имели бы чудесных ресторанов, где мы, немцы, победители, могли бы всласть поесть. Но мне не доставляет удовольствия, чтобы туда шлялись французы. „Максим“[1] должен иметь лучшую кухню только для немецких офицеров и немцев, а отнюдь не для этих французов, на которых мне наплевать. Мы должны всюду иметь такие рестораны только для немцев. Французы таскаться туда не должны. Им такой еды не нужно».