Живая память. Том 3. [1944-1945]

А она мне встала навстречу,
Головою ткнулась под мышку
И свои подставила плечи,
Ты держись, говорит, братишка…
Шла она в снегу непролазном
От кювета и до кювета,
Там, где пели пули и мины,
До деревни Гора к танкистам,
Да еще подставляя спину,
Да еще твердила: держись ты…

— А потом была трудная операция? — спрашиваю Сергея.

— Трудная. И не одна. Пересадить кожу на живом человеке — не кустик или деревце в саду. В те дни я больше всего опасался взглянуть на себя. Набрался храбрости. Посмотрел в зеркало…

Задаю вопрос очень осторожно:

— Тогда и родились те строки, Сережа?

— Тогда…

Мы их не цитировали. Их знает всякий, они давно стали хрестоматийными.

Вот человек — он искалечен.
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
Он шел к победе, задыхаясь,
Не думал о себе в пути,
Чтобы она была такая:
Взглянуть — и глаз не отвести!

Ему же принадлежат и другие стихи, и тоже давно сдавшие хрестоматийными:

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград…

Фронтовые бои для него кончились февральским днем сорок четвертого года, но сражение шло еще долго. За себя. За свое утверждение в жизни, в поэзии. Учился в Ленинградском университете, кончил Литературный институт имени Горького. Мальчонка из белозерского села Мегра пробовал себя в поэзии еще до войны, получил первую премию на всесоюзном конкурсе и похвалу от самого Корнея Чуковского. Но настоящим поэтом он стал уже в зрелые годы, после войны.

— Танкист Орлов прекратил свое существование где-то под Новгородом, — говорю я ему. — На смену ему пришел поэт Орлов?

— Нет! — возражает он и качает головой. — Танкистом я остался навечно, хотя меня и списали «по чистой».

Здравствуй, юность танкистская!
До отбоя с подъема…

Я смотрю на Сергея Орлова и вдруг вспоминаю устремившихся к нему фоторепортеров в Стамбуле. «Типичный русский…» Что ж, они правы. Он — типичный русский… Но не своей рыжей бородой. Бесстрашием в бою. Любовью к жизни. Искренностью в творчестве. Чисто русской интонацией в каждом своем стихе, большом и малом. И еще оптимизмом, которым наградила его природа не на одну — на две жизни сразу!

Добрый наставник

С Невского плацдарма я возвращался удрученным. Прежде всего, надо знать, что это за плацдарм: полтора километра по фронту и шестьсот метров в глубину; огонь противника ужасающий, жертвы с нашей стороны огромные: живые не успевали подбирать мертвых, и павшие лежали на правом и левом берегах Невы. На левый берег я переправлялся в одной лодке с майором из разведотдела армии, а на правый доставил его останки, завернутые в плащ-палатку.

Самая главная беда — не удалось решить боевую задачу и прорвать оборону врага.

Разве могло быть настроение радужным?

Политотдел армии ютился в Озерках — до войны очень красивой деревушке, разбросавшей свои дома по живописным бережкам небольшого круглого озера. В одном из домов обретался и я. Отчасти мне повезло: топчан мой стоял рядом с печкой, спать было тепло. Вот я и надеялся, возвращаясь в Озерки: отосплюсь за все бессонные ночи. Следует добавить, что промерз я до костей, был голоден и устал до изнеможения. Поспать у печки — да какое же это блаженство!

Но на моем топчане лежал в шапке и сапогах какой-то незнакомый человек. Спал он мертвецким сном и, как будто в удовольствие себе, слегка похрапывал. Матрас, спустившийся к раскрытой дверце печки, успел изрядно истлеть, ядовито смердел, но спавший ничего не ощущал. В ярости я готов был столкнуть незнакомца с топчана и наговорить ему массу дерзостей, но что-то удерживало меня, и я лишь тронул его за костлявое плечо. Он вскочил и смотрел на меня робким, растерянным взглядом.

— Кто вы такой? — строго спросил я.

— Я… я из Ленинграда, — ответил он невпопад и стал протирать заспанные глаза.

Тех, кто приходил к нам из великого города-мученика, мы любили сердечно и очень жалостливо, сознавая, что, кроме любви и жалости, мы ничего им пока дать не можем, не в наших силах.

— Да кто вы? — повторил я вопрос уже мягким тоном.

— Поэт Рождественский. Всеволод Рождественский.

Перед поэтами, как и вообще перед писателями, я благоговел.

— Ложитесь. Только не надо было сжигать матрас, он еще пригодится, — сказал я Рождественскому и даже попытался улыбнуться.

— Извините, я так крепко спал! — произнес он виноватым голосом.

Лечь снова он отказался, и его место занял я, примостившись на уцелевшей половине матраса.

Такой была моя первая встреча с этим человеком.