Живая память. Том 3. [1944-1945]

Мы поняли, что это несколько гигантских сосен, сросшихся корнями, плыли по течению комлем вперед, охваченные водой и дымом со змеиными изгибами в кольцах. Наверное, большая вода подмыла прохудившийся берег, и сосны рухнули в воду, а фрицы забавляются от нечего делать.

Большая волна захлестнула деревья, и в кусках льда и пене замелькали оторванные лапы. На мгновенье в воздухе повисла верхушка сосны и тут же разлетелась на куски. Когда стена воды рассыпалась, мы увидели, что деревья, хоть и ощипанные, упрямо плыли вперед, явно загибая к позициям роты. Конечно, кто-то с харчем стремится к нам. До меня дошло, что он, схватив быстрину у нашего берега за гриву, в буруне проскочил самые открытые места, прикрытый пеной и туманом. Видно, он долго несся на стремнине от нашего берега к острову, на котором мы сидели тогда.

Солдаты, загипнотизированные, смотрели на борьбу героя с «мессерами», даже самые слабые выползли на брустверы. Потом рота выставила все противотанковые ружья и пулеметы и открыла огонь по самолетам врага.

— Урр-ррр-ааа! — кажется, у штурмовиков кончились бомбы. Но вот же черт! Они принялись пузырить воду вокруг сосен пулеметами, словно на реке споро пошел крупный весенний дождь. Но сосны под седыми птицами дыма упрямо тянули к нашему берегу. Видно, все-таки приближалось увертливое счастье. Наконец-то, черт возьми! — они ткнулись в заливчик на острове. От них отделилась фигурка и, выскочив из сизого полога дыма, низко пригнувшись, хлестанула к нашим окопам, то прячась за быками взорванного моста, шагавшими к Чичерску, то ныряя в ямы. Бегущему надо было проскочить открытое поле в больших кочках, поросших длинной травой, щетинившейся из-под робкого еще снега. Чтобы отогнать от человека самолеты, мы открыли огонь не только из пулеметов и противотанковых ружей, но даже из винтовок и автоматов.

Бежавший сорвал с себя пылающую стеганку, потом и гимнастерку и прибавил скорости.

— Чугунов! Чугунов! — закричали солдаты.

— Старшо́й, салям! — заорал Шополай и кинулся навстречу Чугунову.

— Спасибо, братишки! — запаленно дыша, произнес старший сержант и спрыгнул в траншею. — Небось пуп к спине присосало? Без попутного ветра, вижу, вам и шагу не ступить… Вижу, вижу. Но ничего, ничего, сейчас поправлять начну… А комбат и генерал хвалили вас, хлопцы, держитесь! Ну, налетайте теперь рубать, братишки. Хряпните супчику и картошечку в новеньком обмундировании. Что стоите? Не стесняйся, герои. А меня чуток припалило, как того кабана, — потер он обгоревшие брови и волосы.

— Жизнь наша бекова, — встрял в разговор Зеке. — Потискать бы кого, да некого.

— А ну-ка, подсоби! — натруженно дыша, крикнул Чугунов. — Задохся я чтой-то. — Он выпростался из лямок термоса, открыл крышку и приготовился разливать супец, но термос… оказался пустой.

— Вроде наливал, — почесал голову Семен в раздумье, глядя на термос, пробитый пулями…

От картошки в разорванном мешке тоже ничего не осталось. Раскололась и бутыль со спиртом. Ничего не смог донести Старшо́й умирающей роте.

В сердцах он с размаху бросил изрешеченный пулями термос в реку. Разбив ледок и наглотавшись воды, бесполезная посудина высунулась было ребром и тут же, словно со стыда, утонула, чтоб не терзать людям душу.

Зеке накинул на Чугунова шинель, тот обвел взглядом солдат. Они стояли перед ним по пояс в холодной воде со странно одинаковыми лицами.

— Факир был пьян — и фокус не удался, — подвел итог Зеке Шополай, сглатывая горькую слюну. Чугунов опустил мглистые глаза на дно окопа.

— А мы думали… — жалостливо завел Алявдин Иван.

— Одна думала! — оборвал его Старшо́й, отшвырнув Алявдина взглядом. Из глаз Чугунова подул сквозняк, и люди сразу расползлись по своим местам. Семен сел на бруствер окопа и махнул рукой. Потом он поднял голову и неожиданно улыбнулся:

— Маленькое недоразумение, хлопцы! Закурим, что ли, — сказал он, — чтоб дома не журились. — И вытащил из кармана масленку с махоркой.

— Давай, Старшо́й, это дело перекурим как-нибудь, — потер руки в предвкушении Шополай.

— Покурим — потянем, родителев помянем, — засветился Иван.

— Только, чур, по пять на взвод — весь припас, — предупредил Чугунов.

— Не мурыжь, давай уж, — встрепенулся нетерпеливый Швачкин.

Чуть ожившая рота дружно задымила. Старший сержант курил жадно, затягиваясь до ямин на почерневших, потрескавшихся щеках, в которых даже вода от растаявшего снега стояла, как в лужах. Затягивался, аж трещал табак и пламя трепетало на конце папиросы. Старшо́й запалил вторую самокрутку, смолил ее до губ, поглядывая прояснившимися глазами на свой берег, где по верхушкам сосен тащились темные облака. Чугунов передернул плечами, еще свернул себе полено, снял шапку и стал рассматривать на ней дырки от пуль, каждая из которых чуть не достигла цели.

— Обуй голова, простудишься, — улыбнулся из пухлых век Шополай.

— Эхма, жизнь… Застервозилась погодка.

— Да, паскудная погодка приключилась.