Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.

Прожектора противника шарили по небу, время от времени зависали «люстры», желтоватый свет широко освещал большое пространство. Тогда все замирало в оцепенении. Но «люстра» гасла, и снова во тьме войска приходили в движение.

На горизонте полыхало багровое зарево пожаров, доносились разрывы снарядов. Справа, в тылу, бухала пушка, там же, где предполагался передний край, — тишина.

Мы шли по земле Чехословакии. В ту ночь моя танковая рота преследовала гитлеровцев до тех пор, пока боевые машины не ткнулись в немую темень безмолвных улиц селения. Двигаться дальше было рискованно: пехота и артиллерия отстали, можно попасть в ловушку.

— Занять оборону! — раздался в наушниках шлемофонов голос заместителя по строевой части Чубара.

Экипажи смертельно устали. Однако тщательно готовили огневую защиту: знали, что агонизирующий противник особенно коварен. Когда все было сделано, я привалился к башне танка, закрыл глаза. Вспомнилось, как рано утром, перед боем, командир полка Кунин, подойдя ко мне, сказал: «Береги себя, старший лейтенант!» Мне показалось, что это было не только доброе пожелание, но и намек на что-то важное. Только… как беречь себя на войне?! Мы знали: над рейхстагом уже реет наше знамя, что победа совсем близка: она где-то здесь, за холмами, бело-розовыми от цветущих садов… На что же надеются гитлеровцы? На подступах к чехословацкой столице в те дни они сосредоточили группу войск генерал-фельдмаршала Шернера, который рассчитывал, что рельеф Чехии, ее промышленный потенциал, мощные оборонительные укрепления позволят отдалить неизбежный разгром. Об этом сказал пленный офицер. И еще: Шернер приказал при отступлении не оставлять ничего русским, разрушать заводы, особенно пражские, расстреливать каждого, кто отступит от приказа.

…Время шло к рассвету. Мысли мои оборвались, надо бы вздремнуть, но сон не шел.

Под утро к танкам подошли чехи. Один, в вышитом жилете, переходя от машины к машине и размахивая руками, пытался что-то сообщить. Столкнувшись со мною, попросил выслушать.

— За час до прихода русских драпанули боши до американску… В Праге восстание. Немец бросил танки и самолеты. Чекают на вас братри-чехи, помощи просят, оружия…

Подошли пехотинцы с опущенными вниз дулами автоматов. Сбросили с плеч вещмешки, скатки, уселись на обочину дороги, закурили и принялись перематывать портянки. Глядя на их запыленные усталые лица, я с сочувствием спросил:

— Гудят, поди, ноги? Садись, пехота, подвезем!

Солдаты не спешили занимать места на танках. Устали. Вдруг послышался знакомый голос командира пехотного батальона майора Герасимова:

— Опять обскакали нас, танкисты!

На войне танкисты редко встречаются с пехотинцами, которых привелось когда-то поддерживать в бою, тем радостнее такие встречи. Нас же судьба сводила не раз… Герасимов, как всегда, выглядел молодцом: подтянут, на бедре фляга в суконном чехле, на груди — бурый след портупеи. Я спрыгнул с танка и оказался в его объятиях. Наши излияния прервал солдат:

— Товарищ майор, разрешите обратиться: листовка…

Герасимов взял небольшой листочек, повертел без интереса.

Потом спохватился:

— Погоди, погоди! Почему не по-русски? — Он приподнял каску, почесал пальцем затылок. Я увидел на его правом виске глубокую впадину и понял, почему он всегда в фуражке или в каске.

— Значит, наша листовка. Для немцев, — пояснил я.

— Что же наши пишут? — майор был близорук, уткнулся в листовку носом, долго вчитывался.

— Нутром понимаю, а связать не могу. И слова-то знакомые: кригсгерихт — это война, капут — понятно, золдатен — тоже… А попробуй разберись!

— Давай сюда! — Я взял листовку. Это было обращение Советского командования к группе генерал-фельдмаршала Шернера.

— Восьмого мая в Берлине, — читал я, — подписан акт… — остановился, перевел дыхание, расстегнул ворот гимнастерки и с еще большим нажимом на самые значительные слова продолжил: — О безоговорочной капитуляции германской армии…

Солдаты вплотную придвинулись ко мне, словно и дышать перестали. Едва справляясь с волнением, я прочитал последние слова листовки, напечатанные крупным шрифтом: «Война окончена!»

Несколько секунд глубокой тишины… И вдруг возглас:

— Ох и отосплюсь теперь! — То был голос наводчика Потапова.

Что тут началось! Заговорили, радостно зашумели все разом. Полетели в воздух пилотки, шлемы, фуражки. Размахивали руками, толкали друг друга в бока, обнимались, палили в небо из пистолетов. Потапов хотел было садануть из пушки, но я запретил.

— Рацию включите, включите рацию! — переходя от танка к танку кричал командир первого взвода Жмакин.

— Ка-пи-ту-ля-ция! — растягивая слога, с восторгом и удивлением произносили это еще новое тогда в нашем солдатском лексиконе слово. И, наверно, у каждого вертелась мысль: «Как же будет дальше? Какие перемены произойдут с этого часа?» Люди не будут убивать друг друга, мир, тишина придут на истерзанную землю. На душе и радостно и беспокойно перед неизвестностью. Где ж она сейчас, поверженная нацистская армия, как капитулирует?