Живая вода времени (сборник)

Эта фраза на здешнем таинственном кодовом языке означает, что ферзь противника прогоняется с его места пешкой или какой-либо ничтожной фигурой.

– А мы так! – снова радостно взвизгивает Шакал, не успел тот оторвать руку. – Пошла к светлому будущему, к сияющим вершинам!

Это значит, пешка пошла в ферзи.

– Так я же твоего ферзя беру, дурак, – нерешительно говорит Листенко.

– А он… – страстно прорываются все болельщики хором.

– Ну сколько раз просил не подтыривать! Ну что вы за. ну не знаю, – орет Листенко, подняв красное лицо со светлыми глазами, курносым носом: «срывает зло»-то на окружающих. – Ну сколько.

– А мы так! – визжаще-поюще перебивает его Шакал. – Ферзь и шах!

Листенко прозевал, что тот «ставит ферзя» (пешка прошла в ферзи) с шахом, и стало быть тот слон Листенко, что замахнулся на шакальего ферзя, теперь просто проигрывается.

Листенко свинцово задумывается.

Меж тем Шакал схватывается, безжалостно танцует на скамейке и прыгает с нее и на нее над этим склонившимся тяжким Листенко и беззастенчиво комментирует и хвастается:

– Я знал, я знал, что он это прозевает. Я так и знал, что он пойдет под ферзя. А я – бац. А? Я – бац – и все. Всякое даяние да благо и всяк дар свершен свыше.

Это Шакал бессовестно повторяет тоже принятую между нами фразу, которой Листенко же нас и научил и которая означает, что противник нечто непозволительно зевнул, но что зевок не будет прощен. Ход не будет возвращаться.

– Ну зевок, давай переиграем, – выдавливает из себя Листенко, не поднимая головы.

– А-а-а-а, – подхватывает Шакал, не успел тот закончить. – Это не зевок. Вы же не просто отдали. Это же шах.

– Сам говорит, зевок, а сам говорит, не зевок, – угрюмо снисходит до спора Листенко.

– Я не говорю, что зевок! Я не говорю, что зевок! Пацаны, скажите! Пацаны, скажите! Это не зевок!

– Это не зевок, – подтверждают двое-трое из нас.

– Что же ты, папа, ему проигрываешь, – эдак серьезно подначивает отца его дочь, шестнадцатилетняя Эльза, незаметно подошедшая к толпе у лавки. – Шакаленок, опять выиграл?

– Я тебе не Шакаленок, тоже мне.

– Ну ладно.

– Да иди ты. А вы ходите! Николай Николаевич, ходите!

– Да чего ходить, ну? Зевок же.

– Нет, ходите.

– Папа, тебя мама зовет, – жеманно говорит Эльза. Почему она Эльза? Да потому же, что некто во дворе же – Ромуальд, некто – Эльвира.

Так баловались наши русские родители в тридцатые годы.

Эльза – если разобраться, красивая девушка светлого северного типа; нос слегка с горбинкой, золотая заметная коса. Черты, как говорится, слегка мелковаты, подбородок чуть пухл; ну, что делать. Из тех, о коих охота сказать не красивая, а красивенькая. Чуть сутуловатая. Ну что делать, опять-таки.

Но она старше почти всех нас и играет в нашем этом сообществе роль такой лидерши… атаманши.

Так бывает в ребячьем мире…

При ее появлении мы слегка умолкаем как бы.

– Сейчас, – бурчит папа.

– «Гестапо», – шепчет некто с хихиканьем.

Листенко свою очень толстую решительную жену называет «мое гестапо». «Вон мое гестапо идет, надо уходить».

Все хихикают.

Эльза важно молчит, ожидая: мол, я сказала – и жду.

Жду я.

Листенко думает.

– Папа, – сквозь зубы, напряженно говорит Эльза: отвернувшись, не глядя на пацанов. Выходит, в очередной раз проверяется ее лидерство.

Листенко молчит и думает.

Оно ясно: ему неудобно уходить от проигранной партии.

Надо бы сначала сдаться, а потом уйти, но и это ему непросто.

Подходит, руки назад, и отец Шакала: умный коренастый физхимик с этой вечно-уничижающей улыбкой на слишком алых устах. Вид у него всегда: мол, и смешны ж вы, сограждане.

Раздвинув плечами пацанов, он взглядывает на доску.

Все замолкают, ожидая острот.

– Да, Николай Николаевич, – лишь чуть-чуть усмехаясь говорит старший Шатов. – Советую тебе выбросить и вторую перчатку.

Листенко лишь мрачно глядит на него исподлобья, не ожидая ничего хорошего.

Мы совсем уж умолкаем восторженно.

– Какую перчатку? – спрашивает серьезная Эльза.

– Да твой папа как-то шел домой, к своему (он делает нарочитую паузу, все смеются)… к своей жене… К твоей маме. Лезет в карман, смотрит – одна перчатка. Зачем мне одна? Он ее выбросил. Приходит домой, вторая лежит на столе. Так и тут…

Сентенция о сдаче партии вязнет в нашем смехе.

Листенко лишь мрачно взглядывает на него.

Кроме всего, мы знаем, что это не Листенко, а сам-то Шатов так утратил перчатки.

И Листенко долго высмеивал его по этому поводу…

– Ты еще расскажи, как материя исчезла, – наконец лишь слегка бормочет Листенко.

При этом глядя на доску и напряженно думая.

Но мы все равно смеемся.

Мы знаем и эту историю: как перед началом какого-то «методсеминара по философии» Шатов и Листенко рассуждали в углу:

– Вот, занимаемся философией. Вот, говорят, материя не исчезает, – повествовал Шатов. – А я вчера влез в речку, порвал трусы о корягу. Коряг нанесло воронками. Воронки блуждают: снаряды рвались, понаделали воронок, а речка песчаная, песок. Воронки и блуждают; водовороты. Люди тонут, даже пловцы. Где была мель, водоворот.