Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого

Издали я видел его, когда отдыхал в Пицунде. Высоцкий был с Мариной и, кажется, с ее сыном. Через несколько лет, когда «Турандот» была поставлена, а потом и «Ревизская сказка» по Гоголю, я видел, конечно, Высоцкого в театре… Я был с ним знаком, но не более того.

— Но тогда Вы уже знали песни Высоцкого?

— Конечно, к тому времени я знал песни Высоцкого, но, разумеется, лишь ничтожную их часть. Потом я узнал несколько больше, но и сейчас подавляющее большинство песен Высоцкого наверняка не знаю.

Мое субъективное отношение к ним — оно в другом русле. Мои представления о музыкальных критериях отличаются от представлений, которые были у Высоцкого и у музыкантов, которые близки ему по жанру.

— На одном из обсуждений спектакля «Владимир Высоцкий» Вы сказали, что на материале песен Высоцкого можно создать современную оперу…

— Создать такую оперу, конечно, можно. Но я не очень верю в создание такой оперы режиссерскими средствами, хотя это не исключается. Ведь вся работа Любимова — и с песнями Высоцкого в том числе — опирается на такое обращение с музыкой, что это уже выходит за рамки ее обычной фоновой роли. Музыка становится точно решенным драматургическим средством. Поэтому можно говорить не о приближении к опере, а о наличии какого-то функционально организованного музыкального жанра.

Я имел в виду как идеальный случай не оперу, а музыкальный спектакль. Спектакль, который, с одной стороны, состоял бы из песен, а с другой — содержал бы в себе драматургическую канву. Потому что обычный недостаток всех рок-опер (или песенных опер) — то обстоятельство, что музыка и действие там разграничены. Пять минут мы переживаем очередное состояние, а потом минуту действуем. Мне это представляется возможным, но не единственно возможным. У самого Высоцкого возможны были совсем другие решения — это несомненно. И я, как и другие, могу очень жалеть, что этого не случилось.

— Ваша точка зрения на музыкальную структуру песен Высоцкого?

— Я слишком мало их знаю, чтобы говорить со всей определенностью… Конечно, песни Высоцкого обладают определенной независимостью от штампа этого жанра. Это диктуется, во-первых, независимостью стихов и самой логикой этого человека, а во-вторых — тем эмоциональным уровнем, на котором он жил. (И этот эмоциональный уровень превышал уровень других.)

Конечно, все это так, но и с чисто профессиональной точки зрения некоторые детали чрезвычайно интересны, и можно говорить о возможности их развития, в частности, если бы была песенная опера. Хотя далеко не всюду, но это удивительное своеобразие, отсутствие стандартных стереотипов, необычное построение музыкальных фраз, соотношение слогов-такое своеобразие есть у Высоцкого. Но мне кажется, что главное все же содержалось не в наличии профессионально регистрируемых черт своеобразия, а в личности Высоцкого, которая выражалась вопреки всему. Эта личность была настолько нестандартной и нестереотипной, что это сказывалось, выражалось и в музыке тоже, при всей ограниченности его музыкальных сведений. Своеобразие этого человека выражалось во всем.

Из типичных черт Высоцкого… Это расцветное у него распевание согласных: оно бывало не только у Высоцкого, бывало и до него, — но только у Высоцкого это распевание достигло такой свободы. И вместе с тем — эта свобода не была сама по себе — свобода ради свободы. Она была в сочетании с каким-то эмоциональным смыслом, который диктовался сюжетом, содержанием песен…

Затем — мелодические фразы, которые могли охватить очень большой диапазон, нестандартно большой. В этом смысле голос Высоцкого не был безграничным, но казался безграничным. Казалось, что этот голос может шагнуть еще выше, и еще, и еще… Каждая реализованная высотность получалась, она не погибала от невероятной трудности, а демонстрировала возможность пойти еще выше.

(Недавно я слышал Градского, и в этом смысле — если взять именно голос, то такая черта у него тоже есть.) Голос кажется безграничным, потому что он может шагнуть еще выше — и не ради красивой верхней ноты, а ради смысла. У Высоцкого была эта иллюзорная безграничность диапазона. Несомненно, он был одним из первых, — а, может быть, и самым первым певцом в этом жанре, — у которого было внетекстовое, чисто музыкальное своеобразие.

— А Ваше отношение к текстам как к поэтическим произведениям?

— Если текст Высоцкого читать вне музыкальной стороны, вне звука, то странным образом он что-то теряет. Текст теряет, словно у стихов отняли крылья, на которых они парили, или отняли у стихов какую-то важную сторону. Они как бы немного вянут, когда лишаются мелодии. Это очень важно.