Живи, ирбис!

— А, может, это и не волк вовсе — собака, — сказал я. Мне совсем не хотелось уходить от костра. Тем более в котелке еще оставалась толченая картошка.

— А-ну, Дружок! Или как тебя?..

Волк склонил голову набок и чуть заметно вильнул хвостом.

— На-ка, серый! — Я бросил половину лепешечки.

Волк обнюхал ее и проглотил целиком.

— Вот видишь! Какой же это волк? — возликовал я. — Разве волки картошку будут есть? Простая это овчарка… Смотри!

Вторую подачку собака изловчилась перехватить еще в воздухе, только челюсти клацнули. Теперь и Валерка убедился, что перед нами обыкновенная псина. В отместку за свой страх он запустил в непрошенную гостью комом мерзлой земли, и та понуро затрусила к лесу.

Мне стало жаль беднягу. Хозяева ее, вернее всего, погибли, если не успели эвакуироваться от немцев, и не легко было осиротелой собачине привыкать к дикому образу жизни. Судя по жуткой худобе, побоев ей перепадало куда больше, чем корок. Валерке, кажется, тоже было не по себе. Во всяком случае, когда мы вскоре отправились домой, он вроде бы даже обрадовался, заметив позади серую тень.

— Глянь-ка! Так ведь и увязалась!

Не иначе, собаку гипнотизировал запах горячих лепешечек, которые мы сберегли в карманах для домашних. Она кралась за нами на почтительном расстоянии, жадно тянула носом воздух, но тотчас замирала на месте, стоило нам оглянуться.

Мы стали подбрасывать ей крохи от лепешек. Собака слизывала их языком все до единой, даже ничтожно маленькие. Причем с каждой подачкой спутница наша становилась доверчивей. Валерка уже похлопывал по коленке и тянул руку, чтобы погладить дикарку, но тут случилось нечто удивительное. Собака вдруг потеряла к нам всякий интерес, не прельщалась больше угощеньем. Сосредоточенно уставилась она в сторону от дороги, туда, где торчал над бруствером окопа подбитый немецкий танк. И вид у нее был такой, будто припоминала она что-то очень для нее важное. Затем с неожиданностью, которая нас немного даже испугала, собака сорвалась с места и широким наметом, низко пригнув голову, помчалась к танку. Я успел только подумать: не зайчонка ли приметила вдали? Смотрю — нет. Нырнула с ходу под вздыбленный нос танка, пошарила там чего-то и вылезла через минуту какая-то вялая, вроде бы разочарованная.

Валерка дернул меня за рукав:

— Федьк! А ведь собака-то — ученая! Ты знаешь, чего она кинулась туда? Ее учили танки взрывать. Не веришь? Под хутором Леснянским такие вот овчарки больше десятка немецких танков подорвали. Не иначе, и эта оттуда.

— Скажешь еще! Собаки-то и сами ведь вместе с танком подрываются, — заспорил я.

— А эта вот уцелела! — настаивал на своем Валерка. — Может, заряд не сработал. Или просто не успели в дело ее пустить…

Валерка осекся, глянул по сторонам и, хотя никого поблизости не оказалось, перешел на шепот.

— Что если ее против фашистов пустить, а? У меня пара немецких гранат есть, еще кое-кто из ребят, я знаю, припрятывал. Как пойдут немецкие танки либо машины с солдатами, навязать на нее побольше взрывчатки…

В то время я не верил, чтобы из Валеркиной затеи что-нибудь вышло. Кто из мальчишек не мечтал тогда отомстить захватчикам? Только не просто то было, ох, не просто!

Впрочем, собаку нам так и не удалось приманить к дому. У заброшенного совхозного тока, посеребренного инеем, она остановилась и уже не подпускала к себе и словно бы оглохла ко всем ласковым словам.

Вспомнить о четвероногой незнакомке мне довелось поздно вечером, вернее даже ночью. Жили мы в то смутное время втроем: мать, бабушка и я. С приходом немцев бабушка стала готовиться к смерти. Раскопала в чулане старую закопченную икону, очистила ее, протерла маслицем и повесила в переднем углу. Каждый день молила она господа, чтобы поскорей прибрал ее, старуху, потому что сил уж нет смотреть, как чахнет народ под пятою чужеземцев.

Мать моя иссохла и почернела в постоянном страхе за отца, который сражался по ту сторону фронта, и за старшего брата Николая. Тот, хоть и обитал где-то неподалеку, но к смерти стоял, может быть, даже ближе, чем отец.

Ночевать дома приходилось ему не часто. И заявлялся он в свой дом неизменно тайком. В тот раз поскреб в ставню тоже далеко за полночь, когда уже давным-давно наступил комендантский час. Как всегда в подобных случаях, мать выметнулась в сени переполошенная, всхлипывая и причитая испуганным полушепотом.

Чтобы не возбуждать подозрений, света не зажигали. Впотьмах брат хлебал из чашки холодные щи и глухим простуженным голосом отвечал на расспросы матери. Отвечал устало, неохотно и скупо. Видимо, откровенничать он не имел права даже с матерью. Словоохотливым соседкам мать говорила, будто б Николай уехал в город искать работу. Но я-то догадывался, я-то знал, что у него была за «работа».

Когда Николай забрался на печь и улегся рядом со мной, я снова ощутил исходивший от его одежды запах лесных костров и застарелого пота. Спал он плохо: Ворочался, стонал, кашлял. Просыпаясь, подолгу лежал неподвижно, прислушивался к шуршанию сухой снежной крупки за окном и все думал о чем-то нелегком.