Живи с молнией

- Вот теперь вы говорите дело, - сказал Эрик, выходя вместе с Хьюго из комнаты и направляясь к лифту. - Знаете, если кое-что произойдет, а кое-что, наоборот, не произойдет, то эта тема может войти в послевоенный государственный план работ по атомной энергии.

Фабермахер покачал головой.

- Опыты уже ставились. Два года назад. Но я не могу спросить о результатах. Я даже не могу узнать, кто их делал. В общем масштабе работ это, конечно, только пустяковый побочный вопрос, возникавший и при других опытах, но все-таки он засекречен." А мне даже нельзя и поинтересоваться на это посмотрят, как на шпионство, и никто мне ничего не скажет, ибо это было бы изменой. И вот уже два года, как моя работа закончена, а я даже не знаю, удачна она или нет. Может быть, когда-нибудь это же самое проделают за границей. Там нет такой маниакальной боязни, как здесь.

- Тони говорил мне, что завтра идет с вами к какому-то члену конгресса.

- Это будет уже третья попытка, - вяло сказал Хьюго. Они вошли в кабину лифта и молча спустились вниз. Выходя из лифта, Хьюго сказал: - Я уже не верю, что мне что-нибудь поможет.

Эрик ничего не ответил. Он попросил портье передать Сабине, что они ждут ее в ресторане. Усаживаясь за столик, Эрик поймал себя на том, что пристально разглядывает Хьюго. Что может привлечь женщину в этом старом седом человеке? Подвижность тонких губ, темные тени под глазами? Нет, не то. Так что же?

Эрик так и не нашел ответа, и ему стало не по себе. Это было выше его понимания, и он никогда не сможет совладать с этим. Хьюго, видимо, заметил его испытующий взгляд, и Эрик поспешно опустил глаза на карту меню. Он заказал завтрак и еще раз попытался воскресить в себе теплую дружескую симпатию к Хьюго и потребность поделиться с ним, которую он ощущал сегодня утром.

- Вы знаете, зачем я приехал в Вашингтон?

- Вы говорили что-то о Фоксе.

- Да, но не в нем дело. Видите ли, Хьюго, мне могут предложить...

- Расскажите мне о Фоксе. Мне ни о чем другом сейчас не хочется говорить, - перебил Фабермахер с несвойственной ему резкостью.

Поковыряв вилкой еду, он снова заговорил, и опять то и дело резкость пробивалась сквозь его спокойный и сдержанный тон, как подземные воды на поверхность.

- Итак, он умер. Я чувствую скорее облегчение, чем скорбь. Вы видели в нем трагического старика, недостаточно любившего свое дело. Вероятно, таким же считал себя и сам Фокс. Все это неправда. Он был человеконенавистником. Он был бациллоносителем и заражал людей. Апатия небезопасное качество, ею очень легко заразиться, особенно от человека с таким положением. Если бы он скрылся куда-нибудь в пустыню и там бы заживо разлагался, никто бы не пострадал. Но он оставался среди нас, и так как он был нашим руководителем, то мы все заражены этой проказой. Мне пришлось спасаться от него. Он погубил Тони, и даже вы не хотели возвращаться к нему, пока не почувствовали себя достаточно закаленным.

- Никогда я не был закаленным.

- Значит, вы до сих пор не понимаете, какую силу вам придала Сабина.

Эрик очень медленно перевел дыхание. Овладев собой, он холодно спросил:

- А чем же Фокс погубил Тони?

- Тем, что позволил ему метаться из стороны в сторону. Надо было либо заставить его работать, либо вышвырнуть вон. Но Фокс всегда говорил: не все ли равно? И когда кто-нибудь из нас так говорит, значит, и в нем сидит зараза. Это уже начинается разложение заживо. Я-то знаю, - убежденно сказал он, постукивая пальцем по столу. - Я по себе это чувствую.

- Да ведь не он же придумал эту фразу, - спокойно заметил Эрик. - И никого он не заставлял выводить из нее жизненную философию.

- Возможно, но благодаря своему авторитету он невольно внушал другим такое мировоззрение. Можно осквернить и поколебать любую веру, любые убеждения, если внушать человеку мысль: а не все ли равно? Возьмем хотя бы вас. Вы думаете, вы приехали бы в Вашингтон в погоне за местом в правительственной комиссии, о которой мне что-то говорил Тони, если бы не влияние Фокса? Когда вы размышляете об этой работе, разве вы не оправдываетесь в душе, разве не говорите: а не все ли, в конце концов, равно?

Как бы ни было справедливо это обвинение, тон фабермахера разозлил Эрика.

- Неужели вы думаете, что я такой лицемер? - вспыхнул он. - Интересно, как вы оправдываетесь в душе, когда... - он остановился, увидев расширившиеся глаза Хьюго. "Чего он испугался? - подумал Эрик. Разоблачения его тайны или моего справедливого, но смешного гнева?" Эрик сбавил тон и угрюмо продолжал: - Во-первых, никто пока не знает, какая это работа, поэтому рано еще порицать мои намерения. Завтра в это время я буду знать все. А до тех пор спорить бесполезно. И все-таки утром я позвонил вам, потому что мне хотелось поговорить с вами об этом. Был момент, когда на меня напал страх. Да, пожалуй, еще и сейчас мне страшно, но вы, Хьюго, мне помочь не сможете - вы напуганы гораздо сильнее, чем я.

Хьюго упорно не поднимал глаз.