Живи!

— Привет, Волик, — произношу растроганно. — Не бойся, это же я, Влад… — и почему-то теряюсь. Слова встают в горле комом, шершавым, горьким. Такое чувство, что я виновен в нынешнем невеселом положении Волика, я когда-то бросил его, пренебрег нашей дружбой. А Волик явно не в себе, помочь бы ему, но как? Я могу вылечить больного, даже находящегося при смерти человека, даже… Нет, мертвых оставим в покое, их спасти невозможно. Тот случай с Марийкой выбивается из ряда, это необъяснимо. Но как помочь умалишенному, повредившемуся рассудком? Бесполезно заклинать его, стремясь достучаться до помраченного игрой сознания. Тщетно. Напрасно. Слишком близко принял он к сердцу смерть жены, что-то надломилось в рослом, неунывающем Волике.

И всё-таки несмотря ни на что я говорю:

— Живи.

Бережно касаюсь его лба.

— Живи!

Не умоляю — требую.

— Живи, друг!!

Волик садится прямо; похоже, что он узнает меня.

— Надо превозмочь себя, отец, — ни с того ни с сего заявляет он. — Иначе ничего не получится.

Я не знаю, как реагировать: слова правильные, но сказаны не к месту. А Волик открывает рот и, размахивая рукой как заправский дирижер, начинает петь:

В пенных брызгах прибоя
Оплывают следы,
И по двое, по трое
Мы бредем вдоль воды.

Солнце красит багрянцем
Россыпь сумрачных скал,
В том проклятье упрямцев —
Находить, что искал.

Разуверившись в жизни,
Ты не помнишь — зачем
На чужой скучной тризне,
Встав под сенью эмблем,

Непонятных понятий,
Аллегорий и фраз,
Взял чужое проклятье,
Будто вещь про запас.

Облегчив чью-то участь,
Ты прибавил себе
Тяжесть ноши и, мучась,
По дороге-судьбе

В путь отправился дальний,
Как Спаситель на крест…

Я слушаю старинную песню барда Януша Дикого; эта песня, непонятная, безысходно-горькая и немного жутковатая была одной из моих любимых в детстве. Ирка смотрит на Волика вытаращенными глазами, поднимает голову, глядит на меня и крутит пальцем у виска. А я подхватываю мотив, замерший на половине куплета, и мы поем вместе с Воликом на два голоса — он запевает, а я подтягиваю. И старые, покрытые ржавчиной слова из моего детства постепенно освобождаются от всего наносного — пыли, мусора, ржи, и начинают сверкать, как хорошо ограненные бриллианты под рукой опытного мастера. Так с металла после ковки счищают окалину, так выходит из грубых ножен остро заточенный меч, так пожилой актер преображается в роли блистательного дамского угодника Джакомо Казановы.

Каторжанин кандальный,
Что не пьет и не ест,

С молчаливым упорством
Принимая битье.
Хлыст гуляет с проворством,
И кружит воронье…

Рок с оттяжкой ударит,
Раскровенив лицо,
Да повеет вдруг гарью,
И шеренга бойцов

Рассмеется и вспомнит,
Что они не одни —
Словно в каменоломне,
Где дробили гранит

Те рабы, что от века
Проходили в цепях,
Волей сверхчеловека
Стали вдруг в бунтарях…

— И ты чокнулся! — негодует Ирка.

Волик умолкает. Мое сердце частит, как забарахливший мотор, сердцу тесно в груди от нахлынувших переживаний, от мрачного очарования песни, которая называется «Песнь безрассудных».

Но Волика опять бьет дрожь, он, как напуганный кролик, сидит, поджав под себя ноги, в тесном салоне ветхого автомобиля и дрожит. Он не «очнулся»… Что ж, я сделал всё, что мог. Кто сделает больше?

Протягиваю руку в салон.

— Привет, дружище.

Волик молча здоровается со мной; у него мягкая и безвольная ладонь, он сильно изменился, будто растворился в новом жестоком мире. На приборной панели стоит пыльная поляроидная фотокарточка, на цветном снимке — девушка со светлыми, рассыпанными по плечам завитками волос; у нее круглое доброе лицо, ласковая улыбка, глаза смотрят открыто и ясно. Она едва уловимо напоминает ту школьную красавицу Еленку, в которую были влюблены почти все мальчишки из ее класса и из параллельных тоже. Теперь она мертва.

— Волик, ты помнишь меня, дружище?

Раздается щелчок, и Волик, вздрагивая, оборачивается, но это всего лишь сам собой захлопнулся один из торчащих сзади зонтиков. Странно, думаю я, что это за самозакрывающийся зонтик?

— Плохо дело, отец. — Волик, похоже, обращается к самому себе. — Еще один зонт закрылся, немного осталось…