Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

Мавра Дмитриевна передала сыну все, что успела выхватить из-под носа шавок. И все старалась погладить Ивана по плечу, успокоить, а глазами — материнскими глазами — всего его запомнить: его обострившиеся скулы, синюю жилку, что билась у виска… Рассказывала Ивану о том, как она его разыскивала. Иван слушал, качая головой, под конец упрямо заявил:

— Мама, я убегу.

…Декабрь 1942 года. Лютая зима. Мороз — ноздри слипаются.

Иван вместе с другими пленными носит снаряды от железнодорожной ветки в печь обжига кирпича,

где немцы устроили склад боеприпасов. Ноги подламываются, когда несешь крупнокалиберный снаряд. Ни остановиться, ни перевести дыхание. По всему пути — автоматчики.

— Шнель! Шнель!

Прежде чем взвалить снаряд на спину, Иван успевает задеть локтем помогавшего ему матроса, спросить глазами: «Бежим?»

Петьки рядом сегодня нет.

— Ты что, рехнулся? Днем… Как проскочишь через частокол автоматчиков?

— На это и рассчитываю, — сказал Иван. — Немцы уверены: сейчас только дурак на побег решится.

— Как дурака и пришьют тебя автоматной очередью, — заверил его матрос.

Но Иван уже не слушал его. Он был озабочен только одной мыслью.

А того не подумал, что через какую-нибудь минуту — две его жизнь повиснет даже не на волоске, а на легчайшей паутинке. Об этом он хватится много позже.

А пока… Свалив снаряд, он подошел к часовому, показал на горку сумок и вещмешков: можно, мол, перекусить? Часовой не сразу понимает, чего хочет этот пленный, у которого из-под шапки видны только лихорадочно блестящие глаза.

— Брот у меня там, — говорит Иван часовому. — Хлеб.

— Шнель! — разрешает немец.

Иван вытряхивает из мешочка последние крохи хлеба, высыпает в рот, сует за голенище складную вилку с ложкой и идет за очередным снарядом. Свалив его под закопченную стенку, затаивается у кирпичной колонны, наблюдает за часовым. Сейчас, сию секунду, что-то свершится: или пан, или пропал.

Слева от входа в цех, метрах в пятнадцати — деревянный сарай для сушки кирпича. Вроде бы и недалеко до него. А ну как за это время часовой успеет зыркнуть в его сторону?..

Ивану кажется, что взгляды его и немецкого автоматчика сталкиваются. Он ясно видит белки глаз, тонкие фиолетовые губы. Противный озноб ползет по груди, обручем стягивает сердце: неужто приметил? Нет, он Ивана не видит. Лицо немца кривится в брезгливой гримасе: из-под свода выходит, шатаясь, изнуренный пленный.

Откуда-то, из вязкой черни печи, голос:

— Под пули хочешь?!.

От его гула у Ивана колики пошли по телу. Всего несколько секунд немец отвлекается на отощавшего вконец пленного. Но за это время Иван собрал в одно усилие оставшиеся силы, рванул из-за колонны. Бежал без мысли, без чувства, в неизъяснимом страхе, когтившем его душу: сарай-то насквозь просматривается. Сердце леденит холод. Быстрей, еще быстрей! От сарая до забора метров двадцать. Он падает ничком, ползет. Забор из тонкой шелевки. Вышибить доску — мгновение.

Иван высовывает голову в пролом забора. Женщина в фуфайке опасливо смотрит на него, не уходит.

— Немцы сюда не смотрят? — спрашивает он.

— Нет, — тихо отвечает она.

Иван поднимается:

— Не бойтесь! Я сейчас уйду.

Пока добрался до Пашковской, стемнело. Как быть? Идти в ночь? Немцы сочтут за партизана, пристрелят. Попроситься к кому-нибудь на ночлег? В родной станице арестовали, а» здесь…

Иван решил идти.

Мороз к ночи усилился — губы не сведешь. Ветер пронизывал до костей. Закрывая лицо рукавицей, Иван обходит стороной курган и натыкается на полуторку ГАЗ — АА. Возле нее копошатся два немца. Деваться некуда. Степь. Не спрячешься. Немцы тоже его заметили. Один из них потянулся в кабину за винтовкой.

Иван идет прямо на них.

— Гутен абенд! — приветствует он.

— Гутен апп — п-ппент! — отвечают немцы, дрожа от холода.

На головах у них поверх пилоток намотаны женские шерстяные платки.

— Что тут у вас? — стараясь казаться спокойным, интересуется Иван. — Мотор заглох? Что ж, попробуем…

Ничего не понимая в двигателях — его, как офицера, научили только баранку крутить, — Иван лезет под капот, трогает один проводок, другой…

— А ну, крутни!

Немцы охотно крутят.

— А ну еще.

Солдаты разогрелись, повеселели. А мотор, проклятый, все не заводится. Наконец он фыркает раз, другой, гулко стреляет. Иван так и не понял, отчего он завелся.

Шофер хлопает Ивана по плечу, молодец, выручил!

— Подвезите, — машет рукой в сторону станицы.

— Я, я! — согласно кивают немцы.

Едут, не включая фар. «Боятся, гады, нашей авиации!»

Туманной полоской выныривает из-за горизонте! Старокорсунская. Гулко бьется сердце.

Тиха станица и глуха. Иван не идет — крадется по улицам. Под разбитыми сапогами снег скрипит, хоть уши затыкай. Сделает шаг — прислушивается. Еще шаг — снова замрет.

К дому подходит со стороны сада, прячется за деревьями.

Будет ли этот побег из плена последним? Иван вздрагивает. То ли от пронизывающего холода, то ли от нервного напряжения. Замирает, прислушивается.

Белая хата, дверь в сенцы открыта. Вон как чернеет провалом.