Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

Догорающий, чадящий «ишачок» остался далеко позади, но обезображенное ожогами, некогда деревенски простецкое лицо бередило душу. Это была первая смерть, увиденная мною на войне, оборвавшая чью‑то жизнь на самом ее взлете. Записать бы фамилию летчика, запомнить его… Да ведь не разрешали записывать, вести дневники, фотографировать. Хотя чего уж фотографировать при нашей вопиющей бедности и фронтовом неуюте… Эти постоянные унизительные запреты якобы во имя всеохватной и повсеместной военной тайны выхолащивали нас духовно, лишали личной исторической памяти, из которой, факт к факту и опыт к опыту, складывается в конце концов и большая история народа. У немцев, например, едва ли не у каждого была «лейка», и если они проиграли войну, то вовсе не по той причине, что чрезмерно увлеклись фотографированием, раскрылись перед врагом. За мной же и в семидесятом в Крыму гонялись сверхбдительно на мотоцикле, увидев фотокамеру с телевичком…

…Числа седьмого или восьмого сентября меня, мелкого, щуплого, в гимнастерке не по росту, в ботинках с обмотками, впёрвые увидел начальник штаба полка капитан Гузенко. Он посмотрел на эти ботиночки, купленные еще до войны в Киеве в «Детском мире», и понял, что красноармейская обувка, конечно, не подошла мне размером. Вообще в моей фигуре и личности было явное несоответствие установившемуся здесь ходу событий, ненормальной их природе.

Тогда мало у кого были награды. Раз армия бежит, отступает — за что же и награждать? И медаль «За отвагу», полученная Гузенко еще за бои на Халхин — Голе, выделяла его среди других командиров, а в моих глазах и возвышала до героя.

— Ты откуда здесь взялся? — спросил он совершенно ошарашенно.

Пришлось рассказать все по порядку: и как я «путешествовал», сбежав от мачехи, на буферах проходящих товарников в поисках лучшей доли, очертанид которой представлял весьма смутно; и как однажды выяснилось, что очередной такой эшелон — воинский; и как меня, голодного и бездомного, приютили и накормили красноармейцы. Спросили то ли шутя, то ли всерьез: а как, мол, с нами на войну, поедешь? Ну, еще бы не поехать на войну! Спал и во сне видел, наяву грезил… Вот и хорошо, сказали мне, тем более, если ты сам себе голова. Сделаем тебя пулеметчиком, вторым номером на «максиме»!

Сейчас, впрочем, поражает легкость, с какой командир, моложавый, но уже меченный жизненным опытом, в недавнем прошлом тульский шахтер, сам, поди, имевший семью и детей, приставил меня к пулемету. Таким образом, в чем‑то трагически предопределяя дальнейшую мою судьбу, судьбу еще подростка, мальчишки… Ведь мало было надежды остаться живым и невредимым в том пекле, заслоном от которого мог пока еще быть мой возраст. Но вот волею случайности, скорее даже каприза, и этот заслон был снят. С другой стороны, поскольку я жив и здоров (весьма относительно), не могу не гордиться теперь, 4to имею самое прямое отношение к Сталинградской битве, на мой взгляд, величайшей из битв ХХ — го века.

— Вторым номером? — переспросил начальник штаба, видевший во мне именно мальчишку, которому здесь не место. — С ума они там посходили, что ли… Ты же станок не поднимешь, какой же из тебя второй номер!

Возиться со станком мне было действительно не с руки. И это еще мягко говоря…

— Так ты у Бабадея? Ладно, я ему скажу. А пока оставайся, будешь при мне связным.

Связной начальника штаба полка! Мне понравилось само уже это словосочетание. Бегать, значит. Для связи… На ногу я как раз был скор (а впоследствии, где бы я ни служил после войны, не было мне равных в беге на средние дистанции).

Между тем с рассветом 10 сентября наша 308–я дивизия, занявшая ночью исходные рубежи, с ней вместе и приютивший меня полк влились в наступление, продолжавшееся шестой день и призванное, как уже было сказано, отвлекать на себя немцев, их самолеты Рихтгофена, их танки Готта, помешать им всей своей страшной массой с ходу обрушиться на Сталинград.

И все же наступление выдыхалось. Если уместно мне будет снова сослаться на Г. К.Жукова, в мемуарах он пишет: «10 сентября, еще раз объехав части и соединения армий, я пришел к выводу, что… дальнейшие атаки теми же силами и в той же группировке будут бесцельны, и войска неизбежно понесут большие потери». О чем он и доложил в тот же день Верховному. Сталин велел ему возвращаться в Москву для новых спешных прикидок и размышлений.

Моим же уделом оставалось увидеть эти потери своими глазами. Не просто большие, если по Г. К.Жукову, а ужасающие.