Живица: Жизнь без праздников; Колодец

– Деньжат надо бы сот пять сынов в армию проводить, да вот ещё на аванец – записались в очередь на стенку для новой квартиры… – Даже тогда Алексей понимающе кивал: да, да, все надо.

– А нам не до стенок, не до ковров. Живем, видишь, как на вокзале. Холодильник да телевизор – и всё, даже лишней чашки-плошки нет. – И доверительно положил руку на плечо Бориса.

Прищурил глаза и беззвучно засмеялся Борис:

– Ты, Петрович, жив не тем. Что тебе стенка, когда твоя думка далеко плутает. Стенка – как верига на ногах, далеко ли утопаешь! Ты тепереча лет до полста не угнездишься, так и будет – холодильник да телевизор… А нам с Верухой квартиру, стенку, да и самих к стенке. Только вот квартиру скорее бы, в домишке чтой-то холодно. В Курбатихе холодно, а здесь и того холодней… как в чистом поле на песках. А как же без тепла да в чистом поле… Может, для сугреву из холодильника, пока бабы-то нет, а ты дома. А то ведь всё как чужие – и не посидим, не покалякаем, не пожалимся друг другу…

И затмило. Алексей не смог бы сказать, долго ли продолжалось это затмение. Он вдруг ясно почувствовал: кто-то поддерживает его под локоть, помогает идти – в этот момент как будто и прояснилось. Алексей отдернул руку, точно возмутился: простите, я и сам пока в состоянии ходить. Но рядом никого не было – значит, померещилось, значит, на ходу вздремнул.

В квартире всюду горел свет. Алексей шел из своей комнаты с бутылкой коньяку, которую и нес-то плашмя в обеих руках. Через открытую дверь и коридор было видно, как Борис, прильнув к столу щекой, спит на кухне, слышалось похрапывание… «Не он же под руку поддерживал», – мелькнула осмысленная догадка, и Алексей вторично оглянулся – никого.

…Хотелось почему-то не просто выпить-похмелиться, хотелось напиться до беспамятства, до свинства, как никогда – в стельку, в лоскут, в доску, в гробину. Но не будить же этого хмыря, чтобы вливать ему в горло двадцатирублевый коньяк. И Алексей повернулся назад в комнату. В тот же момент кто-то обнял его за плечи, легонько притиснул, дохнув утробным жаром в щеку. Алексей дернулся и выругался вслух:

– Тьфу, черт возьми!

– Зачем же так грубо, Алексей Петрович? – прозвучал голос трезво, бодро, и уничижительная усмешка брызнула из этого голоса. Алексей настороженно повел взглядом: за письменным столом, в его креслице сидел мужчина, одетый в его новый, ненадеванный костюм, купленный всего-то неделю назад, чтобы не ударить в грязь лицом – там.

«Жулик, ляпнул костюм, – мелькнула догадка, но тотчас же и отпала: – Жулик за столом?»

Алексей хотел обратиться к гостю с ледяной вежливостью – так, чтобы враз и обезоружить этого нахала. Но на руках, как ребенок, лежала бутылка – и это смутило, И все же он откашлялся, однако сказал буквально против своей воли:

– Ну что ты, пёс, лыбишься? Влез в чужой костюм и лыбишься!

Невероятно, почти чудовищно – что за голос, что за язык! Алексей растерянно зыркнул по сторонам, а гость, похоже, в усмешке отвернулся к столу.

– Во-первых, я не пёс, Алексей Петрович. Пора бы и забыть сермяжную феню. А во-вторых, давайте сюда, давайте коньячок. И посидим, и покумекаем: ведь как-никак, а ждете приглашение ко двору.

В животном страхе Алексей подумал: «Да ведь это же мужик, видать, из обкома, приехал по делу, а я тут в дупель, да ещё и рычу. – Но уже тотчас и возмутился. – Да и хрен с ним, что из обкома, я – дома».

– Я говорю, а хрена тебе вместо коньяку не подать из холодильника – имеется! – И на сей раз Алексей не узнал себя: голос не свой, развязность не своя – и слова-то, как из выгребной ямы.

– Ты что, сударь, или спятил? – грозно разворачиваясь, проговорил гость. – Я ведь, смотри, сейчас же одну свинцовую в лоб зафинтилю – и язык закусишь. К тебе не грузчик магазинный пришел…

Алексей содрогнулся. «Встать в строй!» – прозвучала команда. И косясь на гостя, отмечая играющий желвак на скуле и шишковатый с залысиной лоб, стараясь не качаться, Алексей тихонько поставил коньяк на стол и сам, как бедный родственник, присоседился на краешке стула.

Но в горле-то у Алексея так и трепетало живое, холодное, отрезвляющее слово, и оно, это слово, уже оформлялось и отливалось в свинец – тоже ведь в лоб зафинтилить можно. Экая зараза, пришел…

– Вот и прикинем, как будет и что будет – ну, лет на пять, до сорока твоих, – переливаясь то ли в улыбке, то ли в двойном освещении, заговорил гость. – Ты хоть понимаешь, какая возможность перед тобой открывается? Какая перспектива… Хотя ты пока ещё телок, ты даже вкуса этой перспективы не знаешь. Но – познаешь. Только за все надо платить, и ты должен знать, какой валютой…

Насупившись, Алексей молчал. Как вода в сосуде, колыхалось в нем сознание – и единственное, что силился понять он: кто такой? – но понять не мог… И, видимо, из раздражения на то, что сам он опустошен, как футляр без инструмента, что даже понять не в состоянии, кто этот человек, и в то же время понимая, что происходит что-то важное и это важное не зависит от него, он опять-таки посторонним голосом, с раздражением сказал:

– Кто продаётся – я или ты?