Живодер

В деревне жила масса людей, которые не задумываясь совершали самые ужасные вещи. В Лондоне же я не знал ни одного человека, который сделал бы что-нибудь действительно плохое. Поэты, художники, актеры и критики — худшее, что они могли сделать, это написать какую-нибудь излишне резкую и язвительную рецензию или воспользоваться каким-нибудь банальным силлогизмом, когда уже после минутного размышления они могли бы привести гораздо более веские доводы. Но даже эти мелкие промахи вызывали у моих бывших друзей неимоверные страдания. Они мучились сомнениями и угрызениями совести, предпринимали попытки самоубийства, начинали пить, бросались к психиатрам или к чужим женам, только чтобы облегчить невыносимые душевные муки. Ни один из них даже на кошку не поднял руки, и тем не менее они вертелись по ночам в постелях, преследуемые раскаянием и чувством вины. В то время как здесь, да и не только здесь, жили толпы Сэмов и ему подобных, чей рабочий день заключался в уничтожении живых изгородей и колючих зарослей вдоль древних тропинок, впрыскивании гормонов и антибиотиков. Кроме того, здесь жили и такие, как Майлз Годманчестер, возглавлявший отдел естествознания в исследовательской фирме в Давентри и живший в величественном доме к северу от Литлтон-Стрэчи. На этой звериной Лубянке проводились самые жестокие эксперименты над бедными животными — по большей части бессмысленные и никому не нужные. А что касается кроликов, то их и вовсе сжигали там заживо. И тем не менее Майлзу Годманчестеру явно нравилась такая работа, окружающие его любили и уважали, никто не отворачивался, когда он входил в паб, и никто не говорил ему: "Привет, Майлз, хорошо провел день, сворачивая головы котам?" Я представлял себе, как он просыпается ночью, удовлетворенно улыбается и с блаженным вздохом снова умиротворенно засыпает.

* * *

— Нет, конечно же, вы не отправитесь со мной немедленно, — сказал Порлок, — вам сейчас нужно время, потому что вы ведь снова пишете?

Я не мог понять, как он догадался об этом.

* * *

Эммануэль Порлок уехал, когда уже стемнело, оставив меня недееспособным и в полном смятении.

Когда мы прощались на пороге, он вытащил из кармана дешевый мобильный телефон "Нокия" и протянул его мне.

— Видите? — спросил он. — Вы знаете, что это такое? Да-да, это телефон. Только у него нет проводов и всякого такого, и по нему можно позвонить в любую точку земного шара в любой момент — во время прогулки или еще когда-нибудь.

— Да, — смущенно ответил я, — это мобильный телефон, теперь почти у всех есть такие.

— Ну, это не совсем так, — ответил он, сел в свой зеленый лендровер и, не включая фар, рванул прочь.

* * *

В течение последующих двух дней я не мог написать ни строчки. Все мои мысли были заняты Эммануэлем, Бев и Мартикой. Бев ассоциировалась у меня с женщиной-полицейским Лорен Хаггестон из полицейского сериала "Работа", который я регулярно смотрел. Иногда в течение дня можно было посмотреть целых три серии, потому что по утрам канал повторного показа транслировал две получасовые серии за предыдущие годы, а по вечерам Ай-ти-ви показывала часовую новую. В последнее время продюсеры "Работы" пригласили целую группу помятых актеров, действительно очень похожих на полицейских, в ущерб прежним, гораздо более миловидным. Лорен Хаггестон тоже была из новеньких — страшно худая, но все-таки с большой грудью. Я с интересом отметил, что игравшая ее актриса за три года до этого уже снималась в этом же сериале, но тогда она играла наркодилера и торговала наркотиками вместе со своим приятелем из украинской мафии. Такое уже не редко случалось в этом сериале: актеры, исполнявшие теперь главные роли полицейских, уже фигурировали ранее в роли преступников. Порой мне даже приходило в голову, нет ли здесь специального умысла и не хотят ли продюсеры таким образом подчеркнуть нравственную двойственность полицейских, в которых всегда должен быть оттенок коррумпированности; но потом я решил, что дело просто в помощниках режиссера, которым нравится работать с уже известными им и профессиональными людьми. В моих фантазиях о жизни, наполненной сексом, роль Мартики играла моя покойная вторая жена.

Есть такая старая шутка: тренер говорит футболисту: "Сыграешь плохо, и в перерыве ты у меня получишь на орехи". — "Спасибо, босс, — отвечает футболист, — а в предыдущем клубе нам давали только чай и апельсин". Я уже все получил, и мое время истекало.

Через три дня после приезда Эммануэля Порлока только я начал подумывать, а не попробовать ли вернуться к работе, как зазвонил телефон. Это был Порлок собственной персоной, хотя он и относился к тому разряду людей, которые никогда не представляются по телефону. Его первыми словами были: "Моя шляпа у вас?" — ни привета, ничего, крайне невежливо.

— Простите, кто это говорит?

— Моя шляпа у вас?

— Привет, Эммануэль, — сказал я.

— Так у вас моя шляпа? — повторил он. — Та, в которой я к вам приезжал, серая шляпа, шляпа "May May".

— Шляпа "May May"?