Живое и неживое. В поисках определения жизни

Мне приходилось напоминать себе, что я не в естественной пещере, а в большой человеческой норе. В середине XIX в. лесорубы заметили возле озера Джордж под бревенчатым волоком жилы темного минерала. Это оказался графит. Лесорубы быстро переквалифицировались в шахтеров – они рыли горные склоны и извлекали минерал, который шел на изготовление карандашей и плавильных тиглей. Штольня, куда мы теперь входили, – возле поселка Гаага на берегу этого же озера – с годами разрослась в сеть туннелей с неровными стенами, тесных проходов и боковых камер. Шахта росла, туннели удлинялись, а шахтеры подпирали своды длинными бревнами; в итоге у них получилась подземная аллея деревьев-зомби.

Нью-йоркский графитовый бум продлился несколько десятилетий, а затем начались более массовые и дешевые разработки этого минерала на Мадагаскаре и в других странах. В начале XX в. шахтеры забрали из гаагской штольни часть подпорок и продали их на пиломатериалы, а затем выработка была полностью заброшена. С той поры минуло более ста лет, и я едва различал следы человеческого присутствия. В лесах поблизости там и сям попадались отвалы пустой породы, вывезенной с месторождения. В глубину одного туннеля уходила веревка – вероятно, чтобы заблудившиеся в темноте могли вернуться с ее помощью назад.

После того как шахту покинули люди, ею вновь постепенно завладели силы природы. Вода покрыла вырубленные стены блестящим слоем натеков. Она украсила своды полосками, известными под названием пещерного бекона. Некоторые оставленные шахтерами подпорки упали в ручей. Херцог показывал места, где своды и стены обрушились, – там завалы свежей породы закрыли проход.

«Вряд ли это случится при нас, – сказал Херцог, но тем не менее посоветовал мне не трогать подпорки. – Они могут сместиться, если их пошевелить».

Лучи фонариков Херцога и Рицко скользили по сводам и стенам, заглядывали в ниши, в глубокие щели. Этот холодный каменный лабиринт казался самым безжизненным местом в мире. Но спустя час нашей прогулки по пещере луч от фонарика Рицко замер. Я перебрался к ней через валун и посмотрел на освещенное пятно. На уровне глаз с крутого каменного уступа свисало что-то вроде мохнатой груши.

«Северная ночница», – шепнула Кэтлин.

Летучая мышь висела, вжавшись мордочкой в холодную стену штольни. Мне были хорошо видны ее торчащие клиновидные уши и крошечные лапки, растянутые в стороны так, что зверек напоминал якорь.

«Как она не падает?» – спросил и я шепотом.

«В их щиколотках есть что-то вроде запирающего механизма, – ответила Рицко. – Они почти не тратят энергии, когда висят здесь».

«Она вообще дышит?» – полюбопытствовал я.

«Дышит, – прошептала биолог. – Но у нее все очень замедлено».

Особь, на которую мы смотрели, влетела в эту штольню четыре или пять месяцев назад. Она отыскала себе на каменной стене местечко для свисания и прожила всю зиму без единой крошки во рту. Через несколько недель ей предстояло снова вылететь наружу, ее ждали яркая весна и знойное лето. Но даже в самые жаркие дни летучей мыши не грозит перегрев. И если она заразится бактериями, то одолеет их. Зверьку может выпасть неудачная ночь охоты, но он сумеет избежать голодной смерти. В погоне за добычей его сердце сумеет отрегулировать подачу крови так, чтобы не лопнул мозг. А осенью летучая мышь вернется в шахту вроде этой, чтобы снова перезимовать. Пока мы с Рицко рассматривали висевшую перед нами северную ночницу, я дивился тому, что это животное способно переживать столь крутые погодные повороты и резкие перемены жизни на протяжении целых 18 лет или даже больше. Летучая мышь и штольня, которую она выбрала для спячки, составляли в некотором смысле разительный контраст. Эта безжизненная шахта постепенно обваливалась. Через несколько десятилетий разрушительная сила сезонных перепадов, возможно, сотрет ее с лица земли. А маленькая летучая мышка внутри осыпающейся штольни сохраняла удивительную стабильность.

«Все жизненные механизмы, каким бы разнообразием они ни отличались, имеют только одну цель, а именно поддержание постоянства условий жизни во внутренней среде», – писал французский биолог Клод Бернар в 1865 г. Ученый заметил, что наша внутренняя среда преимущественно водная. Когда запасы воды в нашем организме начинают иссякать, мы чувствуем жажду, побуждающую нас восполнить их. В 1926 г. гарвардский физиолог Уолтер Кеннон доработал идею Бернара и дал ей современное название: гомеостаз.

Гомеостаз не материальный объект, который можно взвесить или пощупать. Это не определенный набор атомов, образующий молекулу вроде ДНК или белков. Скорее, это организующий принцип, который обнаруживается повсеместно в мире живого и проявляется одновременно на множестве уровней. У летучей мыши[137] он действует в клетках, органах – даже при полете.