Живое море. В мире безмолвия

…Солнечный день в открытом море между островами Боавишта и Маю в архипелаге Зеленого Мыса. Атлантический океан обрушивает на торчащий из воды риф тяжелые валы, вверх взлетают высокие фонтаны. Это зрелище не вызывает у гидрографов особой приязни, и они тщательно отмечают такие места, чтобы предостеречь мореплавателей. Но «Эли Монье» тянет к рифам. Мы бросаем якорь у самой скалы: воды вокруг рифов кишат жизнью. Здесь мы будем нырять с кренящейся палубы.

Судно тотчас окружили небольшие акулы. Команда забросила в воду самые толстые крючки и за десять минут выловила десять акул. Когда мы отправились за борт с кинокамерой, на воле оставались еще две акулы. Бушующие волны сомкнулись у нас над головой, и мы увидели, как хищницы, схватив каждая по крючку, вознеслись на воздух. У подводных склонов рифа ходили вольные жители океана, в том числе очень крупные ковровые акулы. Три представительницы этого безопасного для человека вида мирно дремали в гротах. Однако кинокамера требовала более энергичных артистов. Дюма и Тайе проникли в гроты и подергали акул за хвосты. Рыбы проснулись, выскочили наружу и скрылись в голубой толще, добросовестно сыграв свою несложную роль.

Немного спустя мы увидели еще одну, пятнадцатифутовую ковровую акулу. Я подозвал Диди и на языке жестов дал ему понять, что разрешается нарушить наш нейтралитет и пустить в ход против этой особы гарпунное ружье. Спусковой механизм ружья развивал энергию в триста фунтов; заряжалось оно шестифутовым гарпуном со взрывчатым наконечником. Дюма выстрелил прямо вниз с двенадцати футов. Четырехфунтовый гарпун вонзился в голову акулы; через две секунды послышался взрыв. Нас основательно тряхнуло, ощущение было не из приятных. А акула невозмутимо продолжала свой путь, неся гарпун в голове, словно флагшток. Несколько резких движений, и древко пошло ко дну. Акула поплыла дальше. Мы поспешили за ней, чтобы увидеть, чем все это кончится. Она шла как ни в чем не бывало; вот прибавила ходу и скрылась. Видимо, наконечник прошел насквозь и взорвался снаружи, ибо даже акула не может без вреда для своих внутренних органов перенести взрыв, который едва не прикончил нас на расстоянии, равном шестикратной длине гарпуна. Эта догадка ничуть не умерила нашего восхищения поразительной живучестью акулы.

Как-то раз, заканчивая съемки спинорогов, мы с Дюма вдруг оцепенели от ужаса — ощущение неприятное и на суше, не говоря уже о морской стихии. Зрелище, которое предстало нашим глазам, заставило нас остро осознать, что не защищенному скафандром человеку не место в подводном царстве. В мутной толще в сорока футах от нас мелькнуло свинцово-белое брюхо двадцатипятифутовой белой акулы Carcharodon carcharias, единственной акулы, которую все знатоки в один голос называли завзятым людоедом. Дюма, исполнявший роль моей личной охраны, мигом очутился рядом со мной. Чудовище медленно приближалось. Я утешал себя тем, что баллоны со сжатым воздухом, укрепленные у нас на спине, заставят хищницу помучиться несварением желудка.

Вот акула увидела нас. А дальше случилось такое, чего мы меньше всего ожидали: хищница перепугалась насмерть, выбросила облачко испражнений и пропала.

Дюма поглядел на меня, я на него, и мы расхохотались. С того дня мы прониклись самонадеянностью, которая перешла в непростительное легкомыслие. Мы позабыли обо всех мерах предосторожности и отказались от взаимной охраны. После новых встреч с острорылыми, тигровыми, сельдевыми и тупорылыми акулами наше самомнение только выросло: они неизменно удирали от нас. Проведя несколько недель в архипелаге Зеленого Мыса, мы окончательно уверовали, что все акулы трусливы. Это были настолько малодушные особы, что они не могли даже спокойно подождать, пока мы их снимем.

Однажды я стоял на мостике, наблюдая, как эхолот вычерчивает рельеф дна Атлантического океана у побережья Африки на глубине девяти тысяч футов. Как обычно, отражался слабый вторичный сигнал от проницаемого слоя, простирающегося на глубине тысячи двухсот футов. Этот слой — одна из удивительных новых проблем океанографии, загадочный свод, перекрывающий морское дно. Днем он держится на глубине двухсот — трехсот саженей, ночью поднимается ближе к поверхности. Связь между высотой слоя и сменой дня и ночи побудила некоторых ученых предположить, что речь идет о пласте живых организмов, настолько огромном, что его трудно себе представить. Следя за таинственными каракулями на бумажной ленте, я вдруг увидел три жирные линии, отвечающие трем расположенным друг над другом слоям в толще воды. В голове проносились самые невероятные догадки, но тут на палубе закричали: «Киты!»

Возле «Эли Монье» кружило стадо неуклюжих бутылконосов.