Живой Есенин

Я стал было прощаться, сказав, что спешу на заседание в Дом Герцена. Всеволод спросил, что это за заседание. Я объяснил, что по постановлению Моссовета Дом Герцена освобожден от посторонних учреждений и лиц для размещения в нем литературных организаций. А вот Рауспирт третий год не могут выселить.

– А что вы думаете? – подхватил Иванов. – Придут наши представители в этот Рауспирт, поведут носом и спросят: «А закусить есть чем?»

Теперь мы трое хохотали во всю глотку, а потом я пояснил: освобожденную площадь Рауспирта (та, где теперь помещается Литературный институт) решено предоставить нуждающимся в жилище писателям.

– Зачем им нужны комнаты? – сказал Есенин. – Писатель должен жить необыкновенно! Лучше всего я пишу в номере гостиницы! – Тут он оглядел стены и спросил Иванова: – Где же твоя классная доска?

– Я оставил ее в Кривоколенном на память Воронскому!

– На чем же ты пишешь?

Иванов взял фанерную дощечку, опустился на низенький табурет, положил ее на колени.

– Так я написал «Бронепоезд»!

Сергею это очень понравилось, он сел на табурет, положил дощечку на колени:

– Ох, как хорошо! Ты, Всеволод, настоящий писатель! Ну, я отсюда никуда не пойду! – И обратился ко мне: – Мотя, будь добр, забеги к Косте. Пусть не ждет меня, а приходит сюда!

– Сережа! Если я опоздаю на заседание, мне попадет от правления Союза поэтов.

– Ты вали на мою голову! – Есенин посмотрел на меня светло-голубыми глазами и повторил: – Будь добр!

Он подошел к лежащему возле печки коврику, лег на него и, смотря на пляшущее рубиновое пламя, начал читать словно слегка простуженным, но согревающим сердце голосом:

Знаете ли вы,
Что по черви ныряет весть,
Как по гребням волн лодка с парусом низким,
По-звериному любит мужик наш на корточки сесть
И сосать эту весть, как коровьи большие сиськи…[154]

Выйдя из подъезда, я подрядил извозчика в два конца: к Константину Аристарховичу Большакову, а потом в Дом Герцена. Поэт жил в Малом Гнездниковском переулке, в двухэтажном красном доме, напротив здания, где ныне помещается Государственный комитет кинематографии.

Высокого роста, стройный, с красивым лицом, Константин слегка картавил, по своим манерам напоминал сошедшего со страниц английского романа денди.

Я застал Большакова одного, он лежал на исполинской кровати, где могли поместиться добрых пять человек, и читал книгу. Я сказал, куда его приглашает Есенин, и добавил, что могу подвезти на извозчике.

– Такую встречу нельзя пропустить! – проговорил он и стал поспешно собираться. – Вот только вооружусь! – пояснил он и, взяв из буфета бутылку мадеры, сунул ее в карман.

Потом надел шубу, шапку, пошел на кухню, где его жена Мария Григорьевна готовила обед, и сказал ей, что идет со мной на срочное заседание в Дом Герцена…

7 апреля 1924 года около десяти часов утра в нашей квартире раздался звонок, я отпер входную дверь – передо мной стояли Сергей Есенин и Всеволод Иванов. Они сняли пальто. Оба были в серых костюмах светлого тона, полны безудержного веселья и солнечного дыханья весны. У Есенина в глазах сверкали голубые огни, с лица не сходила знакомая всем улыбка и делала его, в золотой шапке волос, обворожительным юношей. Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным, привлекательным. Еще идя по коридору, они, перебивая друг друга, восклицали: «Теперь будет читать как миленький». – «Надо бы туда же и директора!» – «Он – толстый, не влезет!» Усевшись в моей комнате в кресла, гости посвятили меня во вчерашнее их похождение.