Живой Есенин

Раздраконив «Платан», он сказал, что после приезда из Ленинграда надеется получить от меня переработанное стихотворение, так как хочет в первом же номере «Вольнодумца» напечатать написанные разными поэтами посвященные Пушкину новые стихи.

– Сережа, где мне тягаться с именами?

– Кто редактор: ты или я?

– Ты!

– Работай! – продолжал он сердито. – А не то пожалуюсь твоей матери!

Я работал над «Платаном», Есенин слушал стихи еще один раз и снова сделал замечания. Я не считаю «Платан» совершенным, но стихотворение дает понять, что волновало в то время Сергея и каким щедрым другом он был. Только поэтому позволяю себе познакомить читателей с этим произведением:

Платан Пушкина

Давно среброзубые волны

Шершавые скалы грызут,
И слышит возню полусонный
Зеленоволосый Гурзуф.

Тут с каждой лохматой верхушки

На землю течет теплота,
И тут говорили, что Пушкин
Любил седовласый платан.

Быть может, под скользкие плески

Он, – мудрый, – налаживал стих,
Быть может, он думал о Невском,
О гордой подруге грустил.

Иль просто запомнил он воздух,

И волны, и шепот земли,
Запомнил, как эти мимозы
Пунцовые звезды зажгли…

Есенин перебирает в папке другие мои стихи: вот «Песня портного»[160], которую я при нем читал в консерватории и у филологов, – он одобрительно кивает головой. Дойдя до «Песни о наборщике», он делает замечания, а потом, отлично знающий труд рабочих-печатников, дает поправки, советы, подсказывает кое-что. Я едва успеваю записывать в блокнот, обещаю все исправить. Я работал над «Песней о наборщике» до 1925 года, и она появилась во втором сборнике Союза поэтов в 1927 году.

Читая цикл «Россия», Сергей говорит:

– Ага, взялся за ум!

Однако из всего цикла ему нравится только третье стихотворение:

Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена[161]

.

Прочитав это четверостишие, он снова начинает критиковать, на этот раз суровей. В дверь стучится Грузинов, я впускаю его и закрываю дверь на задвижку.

– Исповедуешь? – спрашивает Иван Есенина.

– Лентяй! – восклицает по моему адресу Сергей.

– Но я ж….

– В поэзии, как на войне, надо кровь проливать! – перебивает меня Есенин.

– Но я же, Сережа… – повторяю я.

Однако он опять не дает закончить.

– Ладно! – И обращается к Грузинову: – Что со статьей?

– Дам! О влиянии образа на современную поэзию.

– Органического!

– Понятно! И докажу, что некоторые поэты и на свет не родились бы, если б не твоя муза!

– Только полегче и потоньше! – предупреждает Сергей.

– Дипломатии мне не учиться!

– И посерьезней! Не так, как в «Гостинице»…

После этого Есенин спрашивает, что мне ответили остальные имажинисты. Когда я дохожу до Шершеневича, он говорит:

– Я лучше ему напишу.

Я протягиваю Сергею пол-листа чистой бумаги. Он пишет чернильным карандашом:

«Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о совр(еменных) сти(хах), искус(стве) и стихи для журнала „Вольнодумец“.

Любящий тебя Сергей.

11/IV-24».

Вечером я прочитал по телефону эту записку Шершеневичу.

– Передай Сереже, – сказал Вадим, – напишу статью, все вольнодумцы облизнутся. А за стихами можно в любой день прислать!

Есенин уехал в Ленинград, и я узнал о его выступлении в зале Ф. Лассаля (бывшей городской думе) из писем членов «Воинствующего ордена имажинистов» (В. Эрлиха, В. Ричиотти, Г. Шмерельсона). Сергей пытался говорить о «мерзости в литературе», сделать «Вызов непопутчикам» и, кстати, во всеуслышание объявить о «Вольнодумце». Но его речь не имела того успеха, на который он рассчитывал, и, наоборот, чтение стихов было встречено грандиозной овацией.

Рассказывал ли Сергей о «Вольнодумце» ленинградским имажинистам? Как сообщил мне Вольф Эрлих, Есенин говорил ему о затеваемом журнале, но без особых подробностей. Может быть, это происходило потому, что сами ленинградские имажинисты собирались издавать свой журнал: «Необычайное свидание друзей».