Живой Есенин

Тяжелым, порой неразрешимым вопросом для лавок были дрова: каждое полено стоило дорого, а доставка на санях или на грузовике еще дороже. Заведующий «Дворцом искусств» старый поэт и прозаик Иван Рукавишников сказал нам, что «Содружество писателей» обходится без печки, а мы помоложе их, нам сам бог велел следовать их примеру, иначе в первые же месяцы вылетим в трубу. И мы, работники книжной лавки, надевая все, что защищало от мороза, мерзли и спасались только тем, что сменяли друг друга каждые два часа.

В начале апреля 1919 года, в морозный день, когда окна нашей лавки покрылись слоем льда, а покупатели, забегая к нам, чтобы посмотреть книги, а заодно, разумеется, погреться, шарахались обратно на улицу, – в этот памятный день одна за другой две темно-красные двери в тамбуре нашего входа распахнулись, и на порог шагнул Есенин. Он был в серой шубе, в отороченной соболем черной плюшевой шапке.

– Ба! – воскликнул он, увидев меня. – Знакомые все лица! – и заметил, что у меня идет пар изо рта. – Что ж вы, черти, не топите?

– Рукавишников сказал, что и так обойдемся!

– Вы бы его оттаскали за бороду!

Я засмеялся, а поэт продолжал:

– Обошел все до одной лавки, ищу мой «Голубень», нигде нет!

– У нас тоже нет, Сергей Александрович!

– До зарезу нужно!

Я объяснил Есенину, что у меня дома есть «Голубень» и я могу ему дать.

– Вот друг! – сказал он, улыбнувшись. – А когда?

Я ответил, что с минуты на минуту меня должны сменить, а живу рядом: за углом в доме три по Газетному переулку (улица Огарева).

Он стал ждать, шутливо допытываться, кто в нашей лавке отморозил нос? Потом пообещал при случае осрамить весь проклятый род Рукавишникова[13]. В это время пришел Н. Ф. Барановский-Лаврский, содрал сосульки со своей черной бородки, снял безоправное пенсне, протер носовым платком и водрузил на нос. Я познакомил его с поэтом.

– Есть расчет мерзнуть в этом погребе? – спросил Есенин.

– Да ведь мы недавно, – ответил Барановский. – Еще не подсчитали…

Есенин и я прошагали по переулку и вошли во двор дома № 3, где я жил с моими родителями. Мы поднялись на шестой этаж, дверь открыла мать, увидела поэта, о котором я ей рассказывал, и растерялась. Но он, поздоровавшись, ласково заговорил с ней…

Войдя в мою комнату, он с удивлением взглянул на окно: оно было из ромбиков толстого матового стекла, с небольшой на пружинах железной створкой вместо форточки. Окно выходило во двор другого домовладельца, а по царским законам чужим светом и воздухом нельзя было пользоваться.

– До чего доехали, – сказал поэт, – солнце поделили!

Я открыл заслонку трубы, положил в железную «пчелку» несколько распиленных чурбаков, зажег березовую кору и сунул ее под них. Огонь рыжим языком лизнул дерево, затрепетал, и с гудом, треском стали гореть полешки.

Есенин подошел к стене, где была прибита маленькая вешалка, снял шубу, шапку, повесил их, а шарф бросил на кушетку. Потом приблизился к зеркалу, которое висело в уголке, и, смотрясь в него, стал расчесывать волосы. Невольно он увидел сбоку большую, в красной полированной раме фотографию выпускников 1914 года и учителей Московского коммерческого училища.

– Кто это наверху в кружке? – спросил он.

– Это наш попечитель гофмейстер двора князь Жедринский.

– Знаю я этих царских сатрапов. Морда лощеная, душонка прыщавая. Насмотрелся я на них, когда в Царском Селе за ранеными ходил. Там и царских дочерей видел.

– Я царя видел.

– Где?

– В девятьсот четырнадцатом на Красной площади.

– Как же это случилось?

Я объяснил, что старшеклассников всех школ стали готовить к параду на Красной площади. В училище нас муштровал полковник, ему помогал поручик и лихой барабанщик. Под барабанный бой мы маршировали по актовому залу, потом появлялся царь, которого изображал полковник, и говорил: «Здорово, молодцы!» Маршируя, мы отвечали: «Здравия желаем, ваше императорское величество!» Полковник выходил из себя, когда кто-нибудь из нас запаздывал с этим приветствием и голоса звучали вразнобой. В этих случаях «царь», ударяя правым кулаком о ладонь левой руки, орал: «Отвечаете, будто бьете молотом по наковальне!» И заставлял без конца повторять то же самое.

Летом мы маршировали на училищном широком дворе. Любопытные толпились у ворот, и дядьки с трудом отгоняли их. Однажды, когда припекало июньское солнце, нас повели на Красную площадь: впереди, в треугольной шляпе, синем мундире, с куцей шпажонкой на левом боку, шагал директор. Вслед за ним в таком же парадном наряде шел инспектор, потом поручик, а по левую руку от него – барабанщик. Казалось, два Наполеона ведут за собой испытанную гвардию в бой.