Живой смерти не ищет

Интеллектуальной беседы, на которую намекал Семеныч, не получилось. С самого начала пьянка приняла такие темпы, что Жарких, никогда не отличавшийся особенной любовью к спиртному, стал бояться за себя: как бы, опьянев, не наболтать чего-нибудь лишнего. Семеныч же, будто задавшись целью споить его, наливал и себе и Жарких непомерные дозы спирта и до отвращения медленно цедил из своего стакана, будто наслаждаясь мелкими глотками, тем не менее выпивая его за раз. С другой стороны от Жарких сидел очкарик Сан Саныч, приторно вежливый человек, единственный из присутствующих, кроме Жарких, кто был гладко выбрит и даже напомажен. Он вел обыкновенный разговор, вроде бы обо всем на свете, в то же время ни о чем, но вскоре Жарких почувствовал, что иногда этот общительный собеседник задает чертовски конкретные вопросы, а перемешивает их болтовней лишь для маскировки.

— Как же вы добрались до этих краев? — выспрашивал его тем временем Сан Саныч. — Вас наверняка останавливала милиция и требовала пропуск?

— Какой пропуск, Сан Саныч, здесь ведь не прифронтовая зона, — отмахивался Жарких, — паспорт у меня на руках, военный билет тоже, а других документов не требуется.

— И как часто вас останавливали за всю поездку, Семен?

— Да уж не меньше десятка раз, — приврал Жарких и, вспомнив рассказ бабки Матрены, добавил: — В селе говорят, что сейчас за каждым деревом по милиционеру сидит. Вот вам какое внимание оказывают.

Через десять минут Сан Саныч снова вернулся к той же теме, попросив Жарких показать ему свои документы.

— Какие документы? Кто ж их носит по тайге, а не дай бог потеряю? Ведь вообще-то я просто на прогулку вышел.

— Все-таки, Семен, окажите мне услугу, когда придете к нам в следующий раз, захватите свои документы, мне будет интересно на них взглянуть.

— Какой вопрос, Сан Саныч, обязательно захвачу, раз вам интересно взглянуть.

Семен Жарких, нарочито покачиваясь и извиняясь, уже раза два уходил в глубину островка и старым проверенным способом, которому его научила мать, засунув два пальца глубоко в рот, вычищал желудок, освобождаясь от невероятного количества спиртного, которое его заставляли пить. Несмотря на это, он быстро пьянел, и только неутихающее сознание опасности, подстерегавшей его в этой компании, не позволяло ему окончательно раскиснуть и потерять связующую нить мыслей.

Потом Сан Саныч выяснил, нет ли у Семена знакомых в театрах Якутска, и до Жарких с трудом дошло, что его собеседнику нужен паричок, всего лишь как сувенир, как память о театральном Якутске.

В ответ гость делал вид, что он еще более пьян, чем это было на самом деле: еле ворочая языком и по-приятельски грозя пальцем, утверждал, что уж он-то знает, для чего Сан Санычу парик, его не обманешь разговорами о сувенирах, но если нужно, то он раздобудет ему за золотишко хоть весь реквизит театра.

Потом пьяные, расчувствовавшиеся люди водили его в избу глядеть плотно набитые золотом мешочки, он щупал их и кричал, что готов идти с такими друзьями на любое дело, пускай они только позовут его.

Вечер, символизировавший взаимную преданность и любовь, закончился уже ночью, когда вполовину обгрызенное волчье солнышко уже отбежало добрую треть своего небесного пути.

Так и не убрав ничего с деревянного стола, вытащенного для пира на полянку, бандиты укладывались спать на длинные общие нары зимовья, накрытые сроду не стиранными одеялами поверх вороха камыша. Семеныч размахивал кулаком перед типом с хулиганским выражением лица — его звали Иосифом Виташевым, требуя, чтобы тот отправился в караул.

— Будь сделано, будь сделано, — уверял его Виташев, однако сам оказался на нарах раньше других, заняв ближайшее к выходу из избушки место.

Ночью Семен Жарких проснулся от монотонного, как причитания, шепота; сквозь разноголосый громкий храп спящих кто-то настойчиво твердил одно и то же:

— А я тебе говорю, что не верю ему. У него повадки мильтона, я их за свой век нагляделся. Нужно его убирать, пока не поздно. Давай его сейчас ножичком пырнем, и все шито-крыто.

— Да ты что, взбесился, Иосиф? Я же с ним в одной комнате жил, знаю как облупленного, какой он тебе, к черту, мильтон? Рехнулся ты совсем с пьяни. Зарезать его нетрудно. А кто тебе продуктов раздобудет? Кто с этого острова вытащит?

— А я тебе точно говорю, что не верю ему. Ты и с Никитой Порхачевым в друзьях ходил, а где, скажи мне, сейчас твой Порхачев? Век свободы не видать, если он теперь показания мильтонам не дает. Может быть, его как раз этот твой печник и допрашивал. Или давай, Гошка, его поспрашиваем, как того деда-кассира на прииске.

— Чего ты городишь, подумай! Семеныч мужик битый и то в печнике не сомневается, а ты никому не веришь.

— И Семенычу я не верю… Золото он почему до сих пор не поделил?

— Тише, паскуда, ты куда гнешь?

Голоса стали тише, и до Семена Жарких уже долетали только отдельные слова, короткие обрывки фраз:

— Не верю… лучше зарезать его, а заодно… две доли лучше, чем семь…

— Заткнись, фрайер, Семеныч, не дай бог, услышит, он тебе шары повыкалывает.