Я узнал об этом случайно, не от неё, сидя под вечерним дачным небом у мангала.
Сосед мой сказал, что она улетает завтра — и можно было опустить голову в уцелевшую пожарную бочку и орать туда о своём горе. Или, повинуясь нелепой романтике, можно было умчаться в аэропорт для последнего поцелуя… Нет, на самом деле для того, чтобы там произошло какое-нибудь чудо неразлуки. Я действительно сорвался с места, прибежал на станцию и увидел, как к ней подходит и останавливается — всего на минуту, последний поезд.
На него было невозможно успеть. Отчаяние охватило меня, и тут я почувствовал на себе чей-то взгляд.
На скамейке у магазина сидел худой костистый старик, бездарный учитель музыки и смотрел на меня в упор. Наверное, это длилось секунду-две, и вдруг он махнул мне рукой — беги, дескать, беги. Успеешь.
Успеть я не мог, но всё же сделал несколько шагов вперёд и тут же обернулся.
Старик встал со скамейки и одновременно щёлкнул пальцами обеих рук.
Он хлопнул в ладоши, топнул ногой. А потом начал странно двигаться — это был не танец, а развалины танца. Будто здание, обросшее мхом, с нехваткой стен и крыши при порыве шквального ветра обнажает мраморные колонны и напоминает о своём величии.
Старик бил чечётку по плитке, которой была вымощена площадка перед магазином.
Вдруг я понял, что пространство вокруг меня загустело, и движение фигур на станционной платформе остановилось. Я ещё медлил, но старик мотнул головой — что, дескать, ждёшь?
Он натянул тонкие морщинистые веки на глаза, как большая черепаха, и принялся танцевать вслепую, как шаман.
Я бросился к поезду, который увяз в этом киселе, и влетел в тамбур как раз в тот момент, когда двери вагона с шипением стали смыкаться. Смыкаться медленно-медленно.
В мутном окне со стёртыми буквами, призывающими не то не прислоняться, не то не слоняться, уже ничего нельзя было различить.
Я не видел ни станции, ни магазина рядом с ней, ни старика — и отчего-то догадывался, что не увижу его больше никогда.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
История про то, что два раза не вставать (2016-04-30)
Тонкая история — подсмотренная чужая личная жизнь.
Дело даже не в том, что встретив Алика под руку с Эдуардом, и рассказав об этом, будто крикнув в камыши, можно подвести обоих.
Но и записав где-то о встреченных Ларисе и Толике, можно доставить им неудовольствие.
Муж у Ларисы ревнивый, а у Толика жена и вовсе — дракон.
Я как-то наблюдал, как мой однокурсник гладит по руке женщину, а потом увозит в ночь.
Тут дело не в том, что это может ему навредить — семья его давно была в Америке, я с этой новой семьёй был не знаком и не имел обязательств.
Друг мой был успешен, и заехал сюда по делам. Дело в том, что это был какой-то литературный сюжет — будто ты смотришь кино, как разворачиваются отношения героев, не любовь, упаси Боже, а именно то, что называется… Чорт, не знаю, как это называется. И рассказать эту историю невозможно — или почти невозможно из-за вечного оттенка пошлости. А тут было важно не чужое соитие (за которым даже звери любят подсматривать), а движение фигур по шахматной доске жизни, расстановка их и всё прочее.
Я знал их всех — знал давно. Истории наши были переплетены.
Тут дело в том, что это как интерактивная игра, кино, в которое ты вовлечён и играешь второстепенную роль — несостоявшегося ухажёра, невозмутимого портье или таксиста. А пока ты стоишь у стенки, рядом с осветителем, и оператор на кране проезжает мимо тебя.
В этих рассказах не до репутации.
Это как с женщиной, которая ругает своих знакомых-женщин перед мужчиной. Но нужно быть очень остроумной, чтобы выглядеть прилично. То есть, ругать с умом — даже не ругать, а, так сказать, сплетничать.
Я вовсе выхожу каким-то старым сплетником, рассказывая дальше.
Нет, я конечно, действительно старый сплетник, но мне неприятно, когда так кажется людям.
У меня, правда, другой риск — не оперативной сплетни, а отсроченной.
Старик читает заброшенный сайт на треснувшем экране, и вдруг приподнимается в каталке, сжав кулаки.
— Мерзавец! Так он меня тогда видел со Эдиком! И вывел в виде этого мерзкого типа! Жаль, что он умер в прошлом году, уж я его отдубасил костылём!
Пентаграмма ОСОАВИАХИМа (День Международной солидарности трудящихся.
Он жёг бумаги уже две недели.
Из-за того, что он жил на последнем этаже, у него осталась эта возможность — роскошные голландские печки, облицованные голубыми и сиреневыми изразцами, были давно разломаны в нижних квартирах, где всяк экономил, выгадывая себе лишний квадратный метр.