Живой Журнал. Публикации 2016, июль-декабрь

Никто не приходит на очередную выставку «20 лет работы» очередного поэта.

Однако всякий человек должен написать чью-нибудь биографию.

Лучше — родственников, но можно и какого-нибудь злодея вроде Наполеона.

И, написав эту биографию, ты понимаешь цену поступков и тщетность человеческих амбиций.

Всё просеивается через время.

Люди проживают без кого угодно — это великое свойство времени.

Иногда от человека остаётся даже не портрет, а ухо. Или часть щеки с бородавками.

Иногда — целый мир.

Лиля Брик так вспоминала о знакомстве: «…Маяковский стал знакомить нас со своими. Начинали поговаривать об издании журнала. Он зашёл к Шкловскому, не застал его и оставил записку, чтоб пришёл вечером на Жуковскую 7, кв. 42, к Брику. Шкловский служил с каким-то вольноопределяющимся Бриком и шёл в полной уверенности, что идёт к нему, а попал к нам. От неожиданности и смущения он весь вечер запихивал диванные подушки между спинкой дивана и сиденьем и сделал это так добросовестно, что мы их потом вытаскивали — дедка за репку.

Изредка бывал у нас Чуковский. Он жил в Куоккале и радовался, что беспокойный Маяковский оттуда уехал, хотя относился к нему и к “Облаку” восторженно. Как-то, когда мы сидели все вместе и обсуждали возможности журнала, он сказал: “Вот так, дома, за чаем и возникают новые литературные течения”».

Эта квартира сохранилась как адрес — несмотря на все войны и революции.

Там давно живут другие люди — помощник режиссёра из Михайловского театра с семьёй.

Лестничная клетка облуплена, но сохранила лепнину потолка и кафель пола. Внутренность квартиры давно переделана, и по ней бегают какие-то счастливые дети.

Не помню, все ли хозяйские — может, и нет.

Режиссёр, хоть и отслужил двадцать лет в кордебалете, был консервативен и давних жителей не одобрял. «Срам», — говорил, — тут был».

Там, впрочем, много чего ещё было.

Сырым вечером последнего дня декабря в натопленной квартире посреди молодого столичного города собрались молодые люди.

Немногим из них было больше тридцати — и все они хотели перевернуть мир.

Пока что они перевернули ёлку.

Ёлка висела под потолком, макушкой вниз.

Традиция эта — на удивление старая. В ней находят следы поклонения Святой Троице, говорят, что ещё в викторианской Англии так вешали ёлки.

Говорили так же, что у славян ёлка была символом смерти, и лапник кидали у гроба, а перевёрнутая ёлка, стало быть, должна была отрицать смерть.

Но хозяева квартиры вряд ли задавались такими этнографическими обстоятельствами.

Перевёрнутая ёлка была просто символом отрицания привычного — и поэтому скучного мира.

Стены были занавешены простынями, на игрушечных детских щитах горели свечи.

Было тесно, гости оказались прижаты столом к стенам.

Еду передавали из кухни над головами пришедших.

Сидел среди всего этого хозяин с женой.

Они устроили не просто ёлку, а карнавал «со значением».

Поэтому хозяин был наряжен неаполитанцем. Пенсне своё он, впрочем, оставил.

Жена его была в шотландской юбке, коротких красных чулках, шёлковом платке вместо блузки и белом парике маркизы.

Сидела рядом её сестра — в высокой причёске с павлиньими перьями. К этой — младшей — сестре, стал, разгорячённый вином, свататься авиатор, по совместительству писавший стихи.

Он первым начал называть аэроплан — «самолётом».

Сидел и человек, что написал учёную работу про птиц, и сам похожий на большую сутулую птицу. Теперь он решил объяснить мир стихами.

Сидели два любовника — одному за сорок, другому двадцать.

Рядом сидел человек, у которого был стеклянный глаз. Он учился изящным искусствам в Европе, а теперь выдавал молодому поэту каждый день по пятьдесят копеек, чтобы тот только писал стихи.

На щеке у авиатора нарисовали птицу. Одна бровь была выше другой, а пиджак обшит широкой цветной полосой.

Вобщем, все переоделись.

На молодом поэте, влюблённом в жену хозяина, было красное кашне.

Он казался всем похожим на апаша.

Кудрявый теоретик литературы надел матросский костюмчик, губы его были намазаны и он выглядел, как сам потом вспоминал, «любовником негритянок».

На ёлке висели чёрные штаны, из которых клочья ваты торчали, как облако.

Это облако в штанах — ключевые слова, к тому, что происходило накануне нового, 1916 года, в квартире на улице Жуковского, 7.

Молодой поэт в уходящем году написал поэму «Облако в штанах».

Три месяца назад эту поэму издал хозяин квартиры — правда, цензура вырезала из неё многое.

Хозяин вообще издавал разное — на свои деньги. Это были стихи и работы по теории литературы — и они выходили под издательским шифром ОМБ.

Это были инициалы хозяина.

В поэме сперва содержались строчки о том, что в терновом венце революций идёт какой-то год».

Через два года, когда поэму напечатает «Новый Сатирикон» в ней уже окажутся слова «В терновом венце революций грядёт шестнадцатый год» и читатели, спустя много лет, будут удивляться предсказательскому дару.

А пока идёт война, и человек с птицей на щеке кричит:

— Да будет проклята эта война! Нам всем будет стыдно, что мы держались за хвост лошади генерала Скобелева!..

Молодой поэт писал патриотические стихи, как и многие. Что-то вроде: