Живой Журнал. Публикации 2018

Вечером ему снова позвонили бывшие ткачихи, и он честно рассказал о том, что он утомился и больше развлечений его интересует история любви ткачихи к металлическому человеку.

Собеседница, на удивление, не огорчилась и пообещала рассказать подробности.

«Не так, так этак», — подумал Раевский о чужом заработке.

Они встретились в холле, и женщина внезапно оказалась милой.

Раевский повёл её в гостиничный ресторан и под харчо слушал там рассказы о городской жизни, на удивление забавные. Ему мешало только одно — тоска в её глазах, которые беззвучно говорили: «Увези меня отсюда, буду тебе ноги мыть и воду эту пить».

Непонятно, откуда в памяти приблудилась эта фраза, но она точно описывала ресторанное наблюдение.

Он чудом вспомнил про романтическую историю прежних времён и спросил о ней в самый последний момент.

Ткачиха махнула рукой.

— Так у нас даже спектакль был, я там Алёнушку играла. Я заводная была.

«Заводная, — подумал Раевский. — Заводная, верю». «Bitch with a key», — как говорил его партнёр-экспат, особо относившийся к этому женскому качеству. «Но что за Алёнушка? О чём это она?»

— Она крепостная была у графа, полюбила робота, а он её. Ну а граф был против и убил обоих.

— И робота убил?

— Ну, разобрал на части.

— А, нормальное дело. Век такой был.

— Ужасный век, ужасные сердца…

Эта цитата в её речи казалась неуместной, будто бы дачный сторож заговорил по латыни. Видимо, здесь они ставили пьесы не только о русских крепостных.

— У нас даже настоящий робот был, — продолжила она. — Граф действительно роботов собирал.

То есть, это не статуя была, а механический человек, автоматон. Раевский представил себе графа с паяльником, но оказалось, что всё проще — граф собирал по всей Европе механические существа. Все доходы от мануфактуры шли на эту забаву, и управляющие только крутили головами. У графа завёлся целый зверинец — механический кот, который, давно обездвиженный, хранился в местном музее; цыплята, ходившие за курицей; ласковая собачка, виляющая хвостиком (хвост утрачен), и несколько разнополых пастухов и пастушек, вывезенные из Европы.

«Точно так, — подумал Раевский. — Блоха попадает на русскую землю, её признают несовершенной и тут же перековывают. Блоха после этого не дансе, кот облез, хвост утрачен».

— Стоп. Что значит настоящий?

— Ну, с тех времён робот, только не работает. Мы его на сцену вывозили и поднимали руку верёвочкой — там ведь начинки никакой не осталось.

Вечер закончился так, как и полагается в таких случаях.

Поутру, проводив ткачиху, Раевский вернулся к вчерашним находкам и принялся читать тетради. В одной обнаружился рисунок собаки на пружинном ходу — но и всё. Дальше шли непонятные столбики цифр — кажется, расходная ведомость. Другая, с отпечатком сапога на первом листке, показалась ещё менее интересной. Теперь он понял, отчего и на эту никто не позарился: сперва неведомый хозяин озаботился расчётом жёсткости какой-то пружины, потом, путаясь, он считал ширину ленты, количество витков, несколько раз ошибся в формуле, переписал всё заново.

Рядом обнаружился неплохо изображенный механизм Гука с тщательно прорисованным балансирным колесом, пружиной и храповиком.

А вот сразу за чертежом последовали любовные письма.

Переписка, будто вплетённая в дневник, сделанная, правда, другой рукой.

Некто признавался в любви, любовь была отвергнута, автор заходил с другого бока — но это были черновики, в какой-то момент пишущий проговаривался, что знал: общество не позволит им быть вместе и напрасно говорил ей все те невозможные слова. Наконец следовала пауза, и автор дневника обращался уже к самому себе — в скорби. Кто-то умер, и ничего было не вернуть, и теперь неизвестный был рад тому, что отвергнут — другой, счастливый соперник должен был теперь страдать больше. Единственное, что извиняло этот поток жалоб — прекрасный, совершенно каллиграфический почерк.

Одним словом, перед Раевским лежал дневник графа Василия Никитовича Строганова, полный печали.

Раевский пришёл в музей и увидел всё того же человека в камзоле, что и на панно в гостинице. Теперь историческая правда была соблюдена — на основателе полотняного завода был не суворовский мундир, а статское платье с тускло сиявшим орденом, и он вовсе не походил на генералиссимуса.

Лицо у графа было усталое и печальное,

Там же был и портрет красавицы. Платье на ней было вполне господское. Судя по датам, граф пережил её на год — если он и был причиной смерти своей невольницы, то явно недолго торжествовал.

Тут же стоял и железный болван в одежде пастушка. Рядом с ним на кресле сидел кот.

Когда Раевский нагнулся к нему, чтобы рассмотреть поближе, кот выпрыгнул из кресла и исчез. Он оказался настоящий.

В витрине вместо кота была представлена собака. Хвоста она и вправду не имела, зато имела чудесную шкуру.

— Выполнена из синтетических материалов, — сказала ему в спину музейная женщина. — Ни одно животное не пострадало.

— А вот механический человек… — спросил он, ткнув пальцем. — Его ведь граф уничтожил?