Живой Журнал. Публикации 2020

Видимо, мера времени была ему важна с рождения, когда он пролез на свет на пять минут раньше своего брата.

Потом много лет, без жен и детей, они старились вместе, слушая дожди и капель ледяного города.

Время было жидким чистящим раствором — оно смывало все, смыло папу и маму, смыло сестру, но близнецы законсервировались, как бесчисленные уроды в тех банках со спиртом, которыми издавна славился этот город.

Уроды плыли в своем полусонном состоянии — вечно молодые, и вечно пьяные.

Ими заведовал младший брат.

У старшего брата в недавние годы случилась опала, и он стал рыть канал неподалеку. Кто-то написал на него донос, что знаток водяных часов происходит из северного княжеского рода.

Это было так и не так — их отец был сыном вождя, но жил в чуме, пока не приехал в Петербург, не гадая еще, что найдет себе жену из местных.

Но специалист по водяным часам стал специалистом по рытью и отсыпке грунтов. Однако, через год за него заступились, и старший брат вновь вернулся к своим клепсидрам, архимедову винту и прочим странным вещам, что придумали под южным солнцем много веков назад.

И у младшего до войны были неприятности — кто-то решил, что происхождение будет мешать работе с жильцами стеклянных банок. Младший думал, что написал ту бумагу кто-то из однокашников по гимназии, что помнили забытые клички и обиды, но подлинно узнать это было нельзя. Не спрашивать же оперуполномоченного, что вызывал его в большой дом на широком проспекте. Там младший объяснил, что их предки пасли оленей несколько веков, и сами они пасли оленей, а дети старейшины — вовсе не князья. Неприятности для младшего кончились, по сути, так и не начавшись — оттого ли, что пастушеское происхождение было в цене, или оттого, что уроды, как и часы, требовали присмотра.

Ведь это только так кажется, что они всем довольны в своих банках.

Экспонаты требовали протирок и смазок, замен растворов и, может, эти растворы смыли заодно и неприятности.

Но вот потом пришла война, а она не разбирала, кто более нужен.

Вместе с войной пришел голод.

Сосед-бухгалтер и его жена умерли — впрочем, нет, они вышли, оставив свою дочь в комнате, а больше в квартиру не вернулись.

Как их смыло само военное время, и куда унесла эта невидимая река бухгалтера с женой — никто не знал.

Даже фамилия их потерялась.

Фамилия у них была длинная, шипящая и лязгающая, младший брат все время ее путал, а теперь и вовсе забыл.

Девочку братья подкармливали.

— Мы становимся свидетелями истории, — как-то сказал старший брат, глядя из окна на набережную, на перекрашенный уже в целях маскировки шпиль и дворец на той стороне.

— Мы становимся ее объектами, — печально возразил младший.

— Ну, да, сейчас я понимаю, как полезно и прибыльно одиночество. Но некому передавать наследство — ученики наши во льду под Петергофом.

Они перебрались в одну комнату и по вечерам грелись у печки, в которой исчезали бесчисленные старые отчеты. Над печкой висела старинная фотография, изображавшая северный народ в стойбище. Фотография была подписана просто именем далекого северного народа, но оба старика знали: два мальчика, что стоят с краю со скрытыми мехом лицами — они сами.

Последней можно было сжечь эту фотографию в рамке, и тогда больше ничего от них в мире не останется.

Однажды они вместе пошли на соседнюю улицу, где жил другой старик — профессор биологии. Старик умирал, и с ним хотелось поговорить напоследок.

Но когда они пришли, хозяин уже давно остыл.

Однако в его каморке сидел странный персонаж.

Широким жестом он пригласил их за стол — от такого предложения никто не отказывался. А на столе стояла консервная банка, из которой лез рыбий кусок, что не доел хозяин. Не по зубам оказалась ему довоенная рыба.

Мертвому еда ни к чему, а родственников у покойника не было.

Гость представился просто:

— Уполномоченный.

Он был гладок и сыт, впрочем, такие люди в городе были.

Удивительно то, что младший брат не определил антропологический тип — а это он определял всегда. Это была его специальность. Он держал в руках тысячи черепов и видел десятки тысяч портретов.

Семит — не семит, цыган — не цыган, все в этом госте было как-то неправильно перемешано.

Но где-то он его видел — и мысль о том, что они как-то сидели точно так же, по разные стороны стола, не оставляла младшего.

Старшего, впрочем, тоже тревожила эта мысль.

В этот момент младший брат подумал, что и в них самих мало северного — их отец влюбился в русскую в Петербурге, да там и умер, не дождавшись их рождения. Русские скулы и русские носы братьев не выказывали никакой связи с тем снежным миром, куда летали и плыли герои.

Умерший профессор как-то им сказал, что дети у братьев должны быть с раскосыми круглыми лицами. Это проявится, говорил он, в следующем поколении. Да какие теперь дети, когда им за пятьдесят и вряд ли будет пятьдесят два. И профессора уже не спросишь о подробностях.

У постели хозяина они разговорились с уполномоченным — будто в мирное время они неспешно толковали о душе, которая бабочка-психея. Впрочем, говорили и о голоде, вспомнили прошлую Блокаду, ещё при Юдениче.