Живущие в подполье

Теперь, в комнате Барбары, яростно дымя сигаретой, он напрягал память, пытаясь отчетливее восстановить смятение на лице Жасинты, глубже проникнуть в смысл ее искренних или лживых слов. Она рассказала, как однажды отправилась в деревню, где еще сохранился дом ее предков. Она не была там с детских лет, и образы прошлого отступили перед суровой реальностью настоящего. Что же осталось от огромного дома и от тех, кто обитал там когда-то? В ответ он услышал:

- Дыхание мертвых, Васко.

Ледяное дыхание предметов и людей, которых она знала или не успела узнать, время, оставившее свои отметины на известке стен, пространство, наполненное затхлостью и тишиной, немые отголоски постепенно исчезающих жизней. Домашняя утварь и обстановка сохранились нетронутыми, но это были призраки. Стоило их коснуться, они тотчас обращались в прах. На потолке засохшие пятна плесени, штукатурка осыпалась, обнажив местами ветхий каркас. Охваченная ужасом, Жасинта бросилась в сад, туда, где под дождем и солнцем опадала листва, чтобы возродиться вновь, где жизнь еще текла по артериям ушедших корнями в землю растений. Но и в саду, где прежде слышался смех, голоса, суетились люди, тоже обитали одни призраки. Плющ, потерявший листья, напоминал скелет. Под камнями, если бы их удалось сдвинуть с места, оказались бы, наверно, личинки жуков и скорпионы. В трещинах стен росли неизвестно откуда взявшиеся травы и кусты, хищные и прожорливые, росли, казалось, на глазах, взбирались по стенам, разрушая их, разъедая проказой, навеки мумифицируя прошлое в этом ужасном склепе. Наконец ей показалось, что ненасытная трава прорастает в ней самой, пробиваясь сквозь руки, лицо, мозг, что неукротимая селва заживо ее погребает.

- И сейчас она порой не дает мне дышать. Теперь ты понимаешь, дорогой, почему я не прихожу в восторг, когда мне говорят о... Не знаю даже, как это назвать. Мне нужен здоровый корень, чтобы за него ухватиться. Я хочу жить живыми заботами. Я боюсь мертвецов, боюсь травы.

Когда Жасинта оставалась одна в своем доме в Эсториле, приютившемся на прибрежных скалах, она зажигала во всех комнатах свет и принималась названивать по телефону, просто так, чтобы слышать голоса, живые голоса, чтобы чувствовать кого-то рядом с собой.

Вспоминая об этом признании, Васко не мог не вспомнить о том, что произошло в воскресенье, когда он познакомился с Жасинтой: он взглянул в сторону дома Малафайи и увидел приникшее к стеклу лицо. Нет, даже не лицо: солнечные блики едва позволяли разглядеть половину лица, испуганного и любопытного, которое тут же отпрянуло, но горящий взгляд надолго запечатлелся в сознании Васко. Это была дочь Жасинты.

- Что с твоей девочкой? - спросил он, может быть, и не в тот день, а в один из дней, когда эти пылающие и затравленные глаза неотступно стояли перед ним, не давая думать ни о чем другом.

- Это травмированный ребенок. Не говори мне о ней. Я от нее поседею.

IV

...Другие воспоминания.

Например, те, что главным образом связаны с Алберто. С человеком, который с недавних пор стал вызывать в нем беспокойство, а порой даже ненависть. А ведь Алберто - мальчишка. Мальчишка с вечно потными руками. Он приходил в студию после занятий, никогда не пробуждавших в нем интереса, и, боясь помешать, застенчиво говорил:

- Можно мне остаться?

Словно просил об особой милости.

- Конечно, можно.

- Спасибо.

Алберто еле слышно благодарил. Казалось, он не верит разрешению или раскаивается, что вынудил Васко к согласию. Он не решался подать руку, и от смущения ладони его с резко прочерченными линиями покрывались крупными каплями пота. Если он все же отваживался протянуть руку, то всегда говорил при этом извиняющимся тоном:

- У меня ладони влажные.

- Не беда.

Но однажды Васко заметил:

- Тебе надо лечиться. Это от нервов.

Юноша смутился. Лицо его вспыхнуло, губы задрожали, как у ребенка, который вот-вот расплачется. Не от обиды. А от стыда.