Живущие в подполье

— Я не увижу продолжения вашей работы. Наслаждение было мимолетным… Теперь я понимаю, что час может показаться мгновением. Прежде всего, разумеется, вам, но и тем, кто находится рядом, тоже. — Она выдохнула дым. Знаете, в ваших движениях, когда вы лепите, ощущаешь — как бы это сказать? сердце, кровеносные сосуды и что-то еще. Вы не скульптуру создаете, вы творите любовь. Этими самыми руками. Бережными и грубыми. А не является ли грубость экзальтированным проявлением нежности? Я чувствовала, что вы причиняете глине боль и в то же время ласкаете ее, что вы ею обладаете.

— Надо будет на досуге поразмыслить над вашими наблюдениями.

— О, не стоит труда! Продолжайте быть тем, кто вы есть, не думая о том, кто вы. Не то можно все испортить.

— Вполне. И виноваты будете вы.

— Каюсь. Боже мой, я согласна нести любое покаяние. Лишь бы эти руки не ведали, что творят. Кстати, не подойду ли я вам как натурщица?

— Это тоже будет покаянием?

— Нет, наградой за покаяние.

Шум в бассейне усилился. Васко выглянул из-за акации: какой-то парень нырнул в воду прямо в одежде и забыл снять очки, которые теперь все помогали ему искать. Юноши и девушки погружались в мутную от полусгнивших листьев воду и выплывали на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, ни на минуту не прекращая болтовни. Васко заметил, что Алберто не принимает участия в общем веселье. Он сидел на покрашенной в белый цвет железной скамейке, напоминающей о декорациях к фильмам Феллини или о зимних садах в фильме «Неожиданно, прошлым летом»[12], которую поставила Сара, неравнодушная к вычурным псевдоромантическим безделушкам, — сидел с тем же отрешенным видом и блуждающим взглядом, закусив губу, как и в тот вечер, когда обратился к Васко после того, как… За несколько дней до этого Алберто позвонил Васко и сказал, что им надо срочно поговорить, и разговор начался с пожатия потной руки, которой Васко коснулся с отвращением, как теплого и жирного моллюска, пожатия потной руки и настороженного взгляда — Алберто избегал лобовой атаки, но оттого не был настроен менее решительно.

— Это правда, что вы на днях уезжаете на Север? И ваша жена с вами?

Руки Алберто снова вспотели, и он полез в карман за носовым платком.

— Еду, а что?

— С женой?

— Вероятно, но почему ты об этом спрашиваешь?

— Я хотел попросить, чтобы вы предоставили мне на несколько дней ваш дом. Кое-кто нуждается в надежном убежище. Всего на несколько дней.

В глазах его уже не было ни смущения, ни робости. Он смотрел на Васко спокойным и ясным взглядом. Теперь смутился Васко. Если бы он мог предвидеть подобное, ничего не стоило бы солгать, что Мария Кристина остается в Лиссабоне и не следует впутывать ее в историю. Это понимал и Алберто, иначе он не стал бы о ней спрашивать. Было поздно прибегать к этой отговорке.

— Как ты сказал, убежище? Лучше бы тебе не вмешиваться в такие дела.

Глаза Алберто оставались спокойными, только зрачки на мгновение сузились. Васко почему-то решил сострить:

— Разве ты не вышел из возраста, когда играют в полицейских и воров?..

Алберто не ответил. Запустив пальцы в свои курчавые волосы, он приминал ботинками гравий.

И в следующее воскресенье Васко встретил его в оазисе Малафайи, в двух шагах от бассейна, он опять сидел на романтической скамейке Сары. В той же позе, закусив губу.

— Ну как, удалось найти кого-нибудь, кто спрятал бы твоего друга?

Глупо задавать вопрос, который обнаруживает ваш интерес к происходящему.

— Удалось.

— Надежный человек?

Еще глупее — продолжать расспрашивать. Или он хочет, чтобы парень окончательно убедился в его трусости?

— Не беспокойтесь.

Ответы были резкие, как удар бича. И у Васко вдруг возникло подозрение, что друга, якобы нуждающегося в убежище, не существует. Это была проверка, чтобы испытать его мужество, его верность (верность чему, Алберто?), чтобы сопоставить образ, который юноша создал в своем воображении, с реальным человеком. И Васко, как ребенок, попал в ловушку, расставленную не знающим жизни молокососом.

Все это ожило внезапно в его памяти. Каждый жест, каждое слово. Точно сверкнула молния и озарила все вокруг беспощадным светом.

— Вы не слушаете меня, рассеянный господин художник? Я выразила желание стать вашей натурщицей…

Ах, это Жасинта. Жасинта, а не Алберто. Студия Малафайи, а не тюрьма с тремя дорогами для побега.

— Слушаю.

— Не похоже… Ну посмотрите на меня внимательнее. Подойду?

Все ожило в памяти. Они почти достигли вершины холма. Деревья остались позади, в сумерках догорал закат. Чтобы окончательно стемнело, не хватало лишь внезапно падающей бескрайней пелены, а главное, черных галок на вершинах гор. Без галок нет настоящих сумерек, Алберто. Я рассказал тебе о Полли. Но не о себе.

— И все же, слушаете вы меня или нет?

Лицо Жасинты вдруг побледнело, исказилось, и она поцеловала Васко. Сначала мимолетно, несмело, затем — и выражение ее лица снова изменилось бурно, требовательно, словно не желала останавливаться на полдороге. Он услышал хриплый возглас, который потом будет повторяться тысячи раз, как навязчивый бред сумасшедшего:

— Поцелуй меня, дорогой, поцелуй меня!