Живущие в подполье

И он делал длинную паузу, чтобы усилить впечатление от своих слов, снова говорил и снова замолкал, начинал фразу, ожидая, что ты ее продолжишь, и если его уловки не имели успеха, изображал недовольство, словно возлагал на тебя ответственность за то, что ты не оправдал его надежд. Когда же на смену ему приходил другой, обязательно грубый и жестокий, лицо его омрачалось тревогой. Потом, точно приняв внезапное решение, он выходил из камеры, чтобы ты поверил, будто он не в силах наблюдать то, что сейчас произойдет. И вот тебя допрашивает другой, угощая пинками и зуботычинами и всячески давая понять, что положение изменилось, а сам внимательно следит за твоей реакцией. Тебя раздражает шум? Всегда можно найти способ его усилить и так, чтобы не сразу стало ясно, что это делается умышленно. Скрип половиц действует тебе на нервы? Он с особым наслаждением начнет расхаживать по камере. А когда наконец сядет за стол, достанет из кармана монетку и станет со звоном катать ее по пластиковой крышке стола, пока монета не упадет на пол, жалобно звякнув напоследок. Как-то я спросил его:

— Вы это делаете, чтобы досадить мне, или просто развлекаетесь?

— Разве я вам мешаю?

Скривив рот в издевательской ухмылке, он убрал монету, но тотчас достал из кармана два карандаша и словно в рассеянности начал равномерно ударять ими по крышке стола, что в конце концов довело меня до исступления.

Они действовали по тщательно разработанному плану. В лабораториях собаку приучают соотносить кусок сахара с электрошоком. Меня приучали соотносить посещения Марии Кристины с допросами. После того как в присутствии полицейского я проводил несколько минут с Марией Кристиной, я тут же оказывался в другой комнате, где меня поджидали двое или трое инквизиторов с новым обвинением или ловко состряпанным доказательством, которого я никак не предвидел. Я начинал испытывать мучительный страх и беспокойство от посещений Марии Кристины, хотя она находила в себе мужество не показывать своих слез и, казалось, даже испытывала гордость от того, что я в тюрьме. Словно узнав меня в новых обстоятельствах, она не была особенно удивлена, ибо с давних пор мы привыкли разговаривать на тайном, но понятном нам обоим языке. Однако это молчаливое сообщничество лишь еще больше усиливало ее власть надо мной. А враждебность окружающих сильнее скрепляла наш союз.

В конце концов страх и беспокойство стали вызывать во мне не только свидания с Марией Кристиной — всякий раз, как меня выводили из камеры, я ожидал чего-то ужасного. Однажды, например, меня заставили спускаться по винтовой лестнице. Неожиданно из темноты возникла фигура тощего мрачного человека, наголо обритого, со светлыми, едва видными бровями, выпученными, лягушачьими глазами. Было что-то странное в его детски припухлых губах и в покрытом прыщами и шрамами лице. Я вздрогнул от испуга и отвращения. И долго потом, если меня вели по коридору, не известно куда, и вдруг открывалась какая-нибудь дверь, у меня пересыхало во рту от страха, что сейчас я увижу опять этого человека. «Не впускайте его!» — раздавался в моей душе безумный крик, и, похолодев от ужаса, я озирался по сторонам, пораженный, что никто не обращает внимания на мое помешательство. Навязчивое видение не отступало и тогда, когда я лежал на койке с широко раскрытыми глазами в ожидании сна, который все не приходил. Но едва призрак терял надо мною власть, они изобретали что-нибудь новое. Иногда мною овладевало искушение закричать, позвать их, чтобы они пришли и сказали, как я могу облегчить свои страдания.

Вчера это было? Или сегодня? Или, может быть, этого вовсе не было? Существовала ли ты на самом деле, Нурия, ты и тот подпольщик в берете, который прощался с тобой, прежде чем отправиться через Пиренеи? Ты и арестант в каземате Ангры, который все еще ждет окончания шахматной партии, прерванной потому, что товарищ из соседней камеры вдруг перестал отвечать на стук? Я то неистово подхлестываю память, чтобы доискаться до истины, то впадаю в оцепенение, желая все забыть. То протираю до блеска зеркало, то разбиваю его вдребезги. Но ты обвиняешь, Алберто. Ты хочешь, чтобы события и время вернулись вспять, но виной тому не волнующий зов прошлого, а мои уступки в настоящем. Та половина моей личности, которая мало-помалу заглушает другую. А почему, Алберто? Откуда эта разъедающая душу усталость, эта гибельная покорность. Испытаешь ли и ты когда-нибудь подобное?