Живущий в последний раз

Пятиструнный лей звенел под опытными пальцами, и спустившийся вечер присел рядом, рядом с сухопарым костистым мужчиной, привалившимся к массивному валуну и блаженно мотающим головой в такт нервным ударам. Левая рука легко скользила по изношенному, некогда лакированному грифу; и ветер тоже качнул встрепанной листвой, спугивая примолкших птиц — не звучали здесь чужие песни, ни теперь, ни ранее, когда он, ветер, был еще юным и теплым, совсем-совсем теплым, а люди… Люди, пожалуй, были такими же. Только песен не пели люди, молчали, хмурились, не такое тут место…

— Кончай ныть, Гро, — громко бросил кучерявый молодчик, обладатель невероятно пышных рукавов и невероятно жиденьких усиков. — Видишь, дамы наши раскисли, сейчас растекутся по лежбищу — и не с кем будет мне завести незамысловатую беседу!..

— Пусть поет, — вступилась за безразличного Гро одна из упомянутых дам, принявшая реплику кучерявого близко к сердцу, что весьма затруднялось чрезмерным вздутием ее провинциального бюста.

— У местных через три слова — похабщина, а тут городское, неоплеванное… Так что, Слюнь, жуй да помалкивай, а то я тебе дам больше, чем мечтал ты в сопливом детстве…

Ее тощая подружка, проигрывавшая защитнице и в комплекции, и в красноречии, ограничилась запусканием в перепуганного Слюня кривой обглоданной кости из слезящегося окорока.

Кость описала широкую дугу, и вечер еле успел увернуться. "Пой, парень, пой!" — шептал вечер, и изрезанные пальцы вновь тронули дрожащие струны…

Забывшие меру добра или зла,
Мы больше не пишем баллад.
Покрыла и души, и мозг, и тела
Костров отгоревших зола.

В золе — ни угля, и в душе — ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И совесть шипит на углях, как моча,
Струясь между крыльев плаща.

— А я-то думала! — скривилась толстуха. — Надеялась, мол, мальчики из Города, не эти, козопасы задрипанные… Так нет же, и тут не без ругани!.. — и слезы, большие коровьи слезы пропахали ее оттопыренные щеки. Деликатный Слюнь бросился утешать чувствительную даму и, вероятно, преуспел бы в этом, но споткнулся о молчавшего до сих пор лохматого продубленного хмыря, валявшегося в траве и с истинно хмыриным упорством добивавшегося взаимности от давно опустевшей пузатой бутыли. Посуда возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь воткнулся носом в предмет своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку широкого пояса, или узкой юбки — это как ему, кучерявому Слюню, больше нравится; под аккомпанемент бесстрастного лея и вялые проклятия недвижного хмыря, потерявшего цель в жизни.

— Ненормальные, — подытожила любительница окорока. — Я ж тебе говорила, Нола, разве приличные мальчики полезут в Сай, в дерьме окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, — так с него взятки гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же — пошли, пошли, мол, в чужой руке всегда толще…

Малость проветрившийся хмырь — правда, самую малость — неожиданно сел, заношенная обтерханная хламида распахнулась на узкой, безволосой груди, и толстуха качнулась вперед, окончательно придавив счастливо сопящего Слюня.

— У-дав, — по слогам прочитала она открывшуюся татуировку. Валяный…

— Вяленый, — поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу. Очень приятно.

Слюнь выкарабкался из-под завала, и усики его подпрыгивали от удовольствия. — Ты, Удав, девочек не пугай, а то от имени твоего погода портится!..

— Как — от имени? — толстуха медленно оправлялась от потрясения. — От клички…

— От имени, от имени, — радостно заржал Слюнь. — А кличка у него другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.

— Показать? — равнодушно осведомился Удав.

Мнения разделились, и собравшийся было уходить вечер прошелся между спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные волосы женщин и вернулся к глядящему перед собой Гро, тихонько подпевая и постукивая ветками качающихся деревьев.

…Подставить скулу под удар сапогом,
Прощать закадычных врагов.
Смиренье, как море, в нем нет берегов
Мы вышли на берег другой.

В душе — темнота, и в конце — темнота,
И больше не надо прощать ни черта,
И истина эта мудра и проста,
Как вспышка ножа у хребта.

— Ладно, Удав, пошли вещи носить, — буркнул, наконец, Слюнь, огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести. — А то Варк заявится, опять характер станет показывать…

Незаметным молниеносным броском Удав уцепил кучерявого за отвороты блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.