Живущий

Только вернувшись в группу, на дневной перекличке я понял, что с Крэкером что-то не так. Куратор группы не назвала его имя, я испугался, что она на него разозлилась за нарушение дисциплины, и объяснил, что Крэкера просто еще не привезли из лаборатории. Она посмотрела на меня так, словно я прилюдно описался. И вся группа — они тоже уставились на меня как на идиота. Потом кое-кто захихикал.

— Исправляемый Крэкер больше не числится в нашей группе. — Глядя на меня, куратор слегка улыбалась уголком рта, будто хотела посмеяться со всеми, но все-таки сдерживалась. — Ну что же вы? — она обвела взглядом присутствующих. — Почему не объяснили вашему другу, в чем дело?

Вероятно, они что-то ответили ей во втором слое, потому что лицо ее вдруг стало суровым.

— Он не подключен к социо, — сказала она. — Но это вовсе не значит, что он вам не друг. И что он неполноценный. Он просто другой. И ваш долг проявлять по отношению к нему внимание и доброту. В противном случае я могу счесть ваше поведение жестоким.

Нет ничего хуже для исправляемого, чем быть уличенным в жестокости. Жестокое поведение всегда влечет за собой исправительные меры. Это записано в «Правилах исправления», которые висят на двери каждой спальни:

«Жестокость первой степени (устное или социальное издевательство над физическими недостатками друзей-исправляемых, устная грубость с питомцем) — одноразовое отключение от социо на 40 минут».

«Жестокость второй степени (физическое насилие над друзьями-ис— правляемыми) — ежедневное отключение от социо на 40 минут в течение 7 дней».

Жестокость второй степени мало кто проявлял, только полные психи. Да и первая степень случалась не так уж часто: они все очень тяжело переносили отключение. Плакали, просили прощения или раскачивались из стороны в сторону, уставившись в одну точку. Те, кого хоть раз отключали, становились ласковыми и предупредительными, как нянечки из младенческой группы.

Жестокость третьей степени (физическое насилие над питомцем) была чем-то невероятным. За нее полагалось заключение в одиночную камеру с пожизненной минимизацией социо. Никто и никогда не позволял себе третью степень… Кроме Крэкера.

Мои одногруппники мне все рассказали. Они были ко мне очень добры.

Они сказали, все дело в улитке, питомице Крэкера.

Они сказали, бедняжка, у нее под панцирем произошло нагноение. Пока нас с Крэкером возили в лабораторию, она перестала жить.

Они сказали, энтомолог унес улитку на вскрытие. Под панцирем он нашел посторонний предмет — и это дело рук Крэкера.

Они сказали, жестокий Крэкер, его поместят в одиночку.

Они сказали, им неизвестно, что это был за предмет…

Но я-то знал, я прекрасно знал: это была маленькая бумажка со схемой. Неделю назад Крэкер засунул ее под панцирь улитке: он считал, что это «природный тайник». Я уже говорил, что он повсюду устраивал тайники… Конечно же говорил.

Его обвинили в жестокости третьей степени за насилие над питомцем. Но я-то знал, я прекрасно знал: дело было не только в жестокости. Администрации дома вряд ли понравился сам «посторонний предмет»:

развитие зародыша = великое сокращение

рождение чудовища = число живущих становится неизменным

Возможно, это была ирония администрации дома или проявление своего рода расположения, даже сочувствия — как бы то ни было, одиночную камеру Крэкера установили в его излюбленном месте. В Спецкорпусе строгого режима, на минус втором этаже, под люминесцентными лампами. В ослепительно белом овальном холле — напротив камеры Сына.

Я приходил туда каждый день навестить их.

Сын Мясника после эксперимента стал унылым и апатичным. Вероятно, он плохо спал. Под глазами у него залегли сизые тени, будто от распахнутых крыльев. Будто ночная бабочка уселась ему на переносицу… Позже, когда я узнал, в чем заключался эксперимент, мне подумалось, что изменения в Сыне были вполне объяснимы. Если он и впрямь увидел, что сотворил когда-то, он должен был ужаснуться. Навряд ли Сын по-настоящему осознал, что это он устроил ту бойню. Но наверняка как-то почувствовал, что имеет к ней отношение. В любом случае само зрелище кого угодно могло лишить сна…