Живые и мертвые

– Так что ж, товарищ политрук, сегодня на рассвете пошли с термосами, а получили столько, что в котелках бы унесли...

– Дали, сколько положено, – сказал Малинин, – на наличный состав. Чего же тут обижаться?

– Я не обижаюсь, – сказал Сирота, хотя как раз этим и был недоволен; он не показал убыли и рассчитывал сегодня получить продукты по вчерашней норме.

– Еще что нехорошо? – спросил Малинин.

– Сами знаете. – Сирота пожал плечами, на лице его было написано «на нет суда нет». – Не подвезли, что же теперь делать!

– Про курево, что ли, сказал?

– Ну, а про что же еще, товарищ политрук? Боевое питание нормальное, не жалуемся.

Малинин усмехнулся, открыл полевую сумку и вынул четыре пачки махорки.

– На, раздай. Сегодня как раз получили подарки от шефов из Москвы, так я шел, махорку захватил. Там и папиросы есть, н у, это все вам потом доставят, вечером...

Сирота взял из рук Малинина махорку и даже вздохнул от счастья; по его лицу стало видно, как давно он не курил.

– Закуривай, – сказал Малинин, увидев выражение лица Сироты, – и я закурю. – Он достал из кармана начатую пачку махорки, насыпал Сироте и себе и стал свертывать самокрутку.

– Может, внутрь зайдем? – сказал Сирота. – Там мы к одной стенке подбились и плащ-палаткой завесили.

– Да ладно, уж тут, на ветерке, – сказал Малинин. – Погода больно хороша.

– Тогда я сейчас, товарищ политрук! Если разрешите, бойцов махоркой наделю.

– Ну конечно...

Сирота скрылся в проеме, окликнул кого-то и, должно быть приказав раздать махорку, вернулся к Малинину.

Сирота попал в армию еще по старому закону о призыве – не в девятнадцать, а в двадцать два года. Теперь ему было двадцать восемь, но из-за выражения постоянной озабоченности он казался старше своих лет. Однако сейчас, когда он свертывал цигарку, по лицу его бродила улыбка.

– Чему радуешься? – спросил Малинин.

– Погода, товарищ политрук. – Сирота закурил, ловко прикрыв огонь ладонью. – Хорошо бы мороз еще покрепчал.

– Чего ж хорошего? В крепкий мороз в поле тяжело.

– А я так предвижу: нам тяжело, а немцам еще тяжелее, – сказал Сирота с такой ухмылкой, словно в его собственной власти было устроить этот подвох немцам. – У меня во взводе один студент-химик, с четвертого курса, говорит, что у ихней авиации смазка морозу не выносит, замерзает. Вы посмотрите, – Сирота кивнул на небо, – второй день зима по-настоящему, и второй день фрицы меньше летают. Может, если покрепче ударит, так и в танках у них смазка откажет?

– А ты танков не бойся.

– А я и не боюсь. Мы их уже два сожгли...

– Два – это еще не все.

– Так ведь на взвод! – обидчиво возразил Сирота. – Вот вы так посчитайте, если только стрелковые взвода брать: два – на взвод, шесть – на роту, восемнадцать – на батальон. Пятьдесят четыре – на полк, – загибая пальцы, продолжал он, – сто шестьдесят два – на дивизию, а на десять дивизий – уже тысяча шестьсот... Уже бы и танков, глядишь, под Москвой у немцев не было. Если б все так! А разве у нас все взвода по два танка сожгли? Хотя бы взять наш батальон. Не знаю я еще такого взвода, который бы два танка сжег, кроме нашего! – самолюбиво закончил он.

– Значит, все подсчитал, за целый фронт, – усмехнулся Малинин, – ты свое дело сделал, свои два танка сжег, и можешь на печку: пусть теперь другие, их очередь?

– Почему? Я так рассуждать привычки не имею. Я просто за правду, что два танка на взвод – это немало.

– Я не говорю – мало, я говорю – на смазку не надо надеяться. Мороз ударит, смазка у немцев откажет, орудия стрелять перестанут, автоматы заест, и останется их только с дорог сгребать да в поленницы складывать! Это настроение неверное, не надо себя им успокаивать.

– Да что уж нам себя успокаивать? – Сирота не привык лезть за словом в карман, когда находился в положении «вольно». Он развел руками, потом задрал голову и посмотрел на солнце. – Это все обман, – жмурясь на солнце, сказал он. – Как дадут духу, так от всей этой погоды один дым останется...

– Ну что ж, обойдем вашу позицию. – Малинин бросил окурок и, притоптав его, первым полез в проем.

Через десять минут он, как это всегда с ним бывало в часы затишья, уже сидел и разговаривал с солдатами. Вокруг него собралось шесть человек, остальные, в том числе и Синцов, были на своих позициях, но Малинин уже привык к тому, что всех сразу не соберешь, и довольствовался той аудиторией, что была.