Живые и мертвые

Как раз об этом – о Ростове и Тихвине – шел сейчас спор в землянке автоматчиков – накрытой двумя накатами бревен старой кирпичной теплице, от которой было рукой подать до КП батальона в подвале барского дома и до передовой, проходившей тут же, внизу, по опушке парка. Спор вели между собой Леонидов и Комаров. Запальчивый Леонидов нападал на сводки Информбюро, а рассудительный Комаров защищал их.

– Ты брось, Комар, – дразнил его Леонидов, – у тебя всегда все верно. А где же это верно, когда мне говорят, что Ростов у фрица взяли, а я себе глаза тру: батюшки! Взяли-то взяли, а когда же отдали-то? Неужто я проспал и только проснулся? Так и с Тихвином. Н у, случилась такая беда, отдали. Ну и скажи, отдали, а то «несколько дней назад», а может, это уже месяц, как было.

– Ну и дура! – сказал Комаров. – Что бы тебе прибавилось, кабы ты на неделю раньше узнал?

– Пусть убавилось бы, а все же знать хочу.

– А может, этого нельзя писать! Может, этого немцы знать не должны!

– Чего? – Леонидов даже подскочил. – Это немец-то не знает, чего он взял? Взял и не догадывается! Мы, когда Кузьково взяли, так и скрыли? Как бы не так! Командир полка от нас, из батальона, аж прямо чуть не в армию звонил, я сам слышал. А когда отходили, тут уж, конечно, не до шуму... Все у тебя верно! Не комар ты, а божья коровка.

– А ты не шуми, – спокойно отозвался Комаров. – Много больно знаешь... Тот ему коровка, тот букашка. А сам гудишь, как шмель: шуму много, а толку мало.

– А я и буду гудеть! – сказал Леонидов, и злое лицо его стало печальным. – Мне Тихвина жаль! Я сам из Кайваксы, можно сказать тихвинский, Тихвин взяли, а я не знаю.

– Из какой ты там Ваксы? – поддразнил задиру Леонидова миролюбивый Комаров. – Из какой такой Ваксы?

– Не из Ваксы, а из Кайваксы, место такое есть под Тихвином! – сердито отозвался Леонидов.

Но Комаров уже не хотел упустить случая взять верх в споре.

– Эх ты! Сам из Ваксы, а судишь до неба! Сводки без него составить не умеют!

– Слушай, младший сержант, – обратился Леонидов к Синцову, сидевшему, как за столом, за положенной на обломки кирпичей дверью и писавшему письмо жене. – Как по-твоему, для чего человеку голова дадена: чтоб «да» говорить или чтоб «нет»?

– Чтоб мозги в ней иметь, – прежде чем Синцов поднял голову, откликнулся Комаров.

– А мозги в ней для чего? Для «да» или для «нет»? – не унимался Леонидов.

Синцов поднял голову. В землянке было тепло и сухо, а сегодня – еще и тихо.

С утра, впервые за все время, на их участке установилось затишье. Первый день на их глазах никого не убивали и не ранили, и смерть напоминала о себе только отдаленной канонадой справа, в соседней дивизии, – наверное, там шел сильный бой. Но пока не было речи о прямой выручке, которой могли потребовать от них в любой момент, днем и ночью, Синцов, как и все другие, радовался, что сегодня немцы жмут не на них, а на соседей. Без этой доли солдатского эгоизма на передовой вообще не проживешь.

За полмесяца боев в отделении у Синцова из семи человек осталось четверо, считая его самого. Вытаскивая с поля боя раненого, погиб ефрейтор Пудалов, любивший по мелочам услужить начальству, но в последнюю свою минуту ценою жизни услуживший товарищу; двое были ранены и отправлены в медсанбат; был еще один раненый – Пестрак, но он не захотел уходить из части и благодаря своей богатырской силе так и остался в строю с рваной раной в плече. Сейчас он пошел за обедом, и, не считая его, в землянке был весь наличный состав отделения: Синцов да эти двое вечно ссорившихся между собой автоматчиков – Леонидов и Комаров, к которому так пристала кличка Комар; его звал так командир взвода лейтенант Караулов.

– Нашли о чем спорить! – сказал Синцов. – Когда в голове только «да» или «нет», разве это голова? Это анкета.

Синцов понимал, что имел в виду Леонидов со своим «да» или «нет»: голова на плечах у того, кто, если надо, умеет и «нет» сказать. Он был человек храбрый в бою, но своенравный, и его злило спокойствие Комарова, обычно считавшего, что все, что ни делается, верно. В другом споре Синцов, может, и поддержал бы Леонидова, но сейчас Леонидов от дурного настроения прицепился именно к сводке, а это было уже ни к чему. Подвергать сомнению сводку на фронте не полагалось. И уж во всяком случае – вслух. «Да и какое значение имеет, когда именно сообщили, что отдан Тихвин, – сегодня или три дня назад? – подумал Синцов. – Может быть, надеялись отбить его и не сообщали, как мы, когда нас из Кузькова выбили, целую ночь не докладывали в армию, все думали, что обратно возьмем? А потом все-таки утром, хочешь не хочешь, пришлось доложить...»

– Кому пишешь, младший сержант? – помолчав, спросил Леонидов.

– Жене.

– А я замечаю, ты ей уже в другой раз пишешь, коли не в третий, а от нее тебе писем нет.

– Нет.

– Можем обжаловать, раз такое дело! – сказал Леонидов. В словах его одновременно были и насмешка и сочувствие.

– А где обжалуешь? Говорю, как с глухой, без ответа.