Живые и мертвые

– Кроме тебя, здесь есть кто? – спросил он девочку, все еще держа докторшу на руках.

– Есть, как не быть, – раздался за его спиной сиплый голос.

Синцов полуобернулся и увидел в дверях, ведших из второй комнаты, того самого одноногого, на костылях, о котором говорил Золотарев. Он был уже немолод, грузен, с неопрятно свалявшимися волосами и густой русой щетиной на обрюзгшем лице.

Увидев, что Синцов собирается положить докторшу на лавку, остановил его жестом:

– Погоди класть. Ленка, пойди возьми в горнице тюфяк с кровати, да только одеяло с простынью оставь, один тюфяк возьми! Да живо! А то не дождутся.

Синцов посмотрел в упор на хозяина, и, должно быть, выражение лица его отразило то, что творилось у него на душе, – решимость, несмотря на войну и окружение, потребовать здесь сполна все, что причитается получить от советского человека другому попавшему в беду советскому человеку.

– Что смотришь? Не радуюсь вам? – спросил хозяин. – А чему радоваться? Наедут немцы – дорога тут прямая, – и будет нам с вами конец. Что тогда делать?.. Сюда, сюда, к этому краю, а в изголовье подверни, длины-то хватит, – повернулся он к девочке, торопливо укладывавшей на лавку тюфяк.

Синцов опустил докторшу и с трудом разогнулся. Ему казалось, что он вытянул себе все жилы.

– А вы смелый! – уже на «вы», полунасмешливо-полууважительно сказал хозяин, заметив звезды на рукавах Синцова. – Кругом второй день немцы, а вы еще комиссарите... Ленка, принеси воды напиться! Видишь, люди устали, пить хотят!.. Что ж, садитесь, гостями будете. – Он приставил к стене костыли и, схватясь рукой за стол, первым сел, тяжело заскрипев табуреткой. – В подвал бы вас спрятать, да я так: или уж боюсь, или уж не боюсь! Заночуете?

Синцов кивнул.

– А после?

Синцов сказал, что на рассвете они пойдут пробиваться к своим, а больную – доктора – хотели бы оставить здесь: у нее жар и покалечена нога; ей надо отлежаться; если даже придут немцы, то женщина не может вызвать особого подозрения, тем более не раненая, а больная.

– Доктор, значит, – сказал хозяин. – А я было подумал: жена ваша.

– Почему? – спросил Синцов.

– Так не всякий не всякую так вот, на руках, попрет. Доктор, значит, – повторил хозяин и, взяв костыли, подошел к изголовью лежавшей. – Ишь как вас прихватило? – сказал он и положил ей на лоб свою руку. – Горите вся. Не тиф?

– Нет, простуда, наверное, воспаление легких, – проглотив комок, ответила докторша.

– А хотя бы и тиф, я тифа не боюсь. Все тифы прошел. А с ногой чего?

– Вывихнула.

– С ногой завтра поглядим, – может, ее попарить надо. С ногами баловаться нельзя. Один раз побаловался – и колдыбаю с тех пор. Будем знакомы: Бирюков Гаврила Романович. Отца Романом звали, а фамилию к нашим лесным местам подогнал, – усмехнулся он и пожал горячую руку докторши, потом поздоровался за руку с Синцовым и Золотаревым.

Девочка вошла с ведром и кружкой.

– Сперва ей... – с отличавшей все его поведение грубой заботой кивнул хозяин на докторшу. – Откуда идете? Какой день?

Горько усмехнувшись собственной судьбе, Синцов сказал, что идут они, если все считать, семьдесят третий день.

И в ответ на вопрос: «Как же так?» – коротко объяснил, как это получилось.

Бирюков даже присвистнул.

– Да! Лихая вам досталась доля! Только что, можно сказать, дома, и опять все кувырком. Слышь, Ленка, знаешь чего, – раздобрившись, сказал он, – тюфяк здесь оставь, а сама с ней ляг, в горнице. Мы, мужики, тут расположимся.

Девочка радостно, опрометью побежала готовить постель. Она гордилась решением отца, и уже через несколько минут Синцов перенес докторшу в соседнюю комнату, на большую, широкую, двуспальную кровать, с сеткой и периной.

– Ой, как хорошо, даже не верится! – прошептала докторша. – Девочка, помоги мне раздеться! – Ей показалось, что мужчины уже вышли из комнаты, но они были еще там и вышли, только услышав эти слова.

– Ленка, выдь сюда на минуту! – крикнул Бирюков.

– Ну что? – нетерпеливо высунулась из двери девочка.

– Не нукай, а выдь сюда! И дверь за собой прикрой!

Девочка подошла к нему.

– Будешь раздевать ее, если белье солдатское, тоже сыми. Возьми материну рубаху. И все, что на ней солдатское, собери и снеси в дровяник. Знаешь, куда? Куда этого, что вчера был, обмундирование убрали. А то и не посмотрят, что женщина. Документы вынешь – мне отдашь, я сам схороню. Или, может, с собой возьмете? – повернулся он к Синцову.

– Лучше пусть будут с ней. Могут потом понадобиться.

– Ну, это как сказать! – усмехнулся Бирюков. – Тут вчера через меня один шел... звания поминать не буду – шут с ним... Даже поесть не попросил, только переодеться заботился! Вынул из кармана деньги, все, какие были, – и мне в нос: «Вот все твое, только дай за это что подырявей!» Дал я ему рубаху да штаны, правда, целые, рваных, как на грех, не было, и пустил на все четыре стороны – пусть идет, куда хочет. Что ж с человека возьмешь, когда он со страху губами шлепает, а звука нету! Схоронил его обмундирование вместе с документами. Ну а вы вот так и располагаете идти?

Синцов кивнул.

– Ну, а коли немцы?