Живые и мертвые

– Когда уезжал на передовую, была в Перхушкове.

– Да это же под самой Москвой! – воскликнул Синцов, даже и сейчас все еще до конца не осознавая, как приблизился фронт к Москве.

– Ну да!.. А где же еще? А вот пробыл пять дней на передовой, и ночью в политотделе армии сказали, что редакция уже не в Перхушкове. Не то в Москве, в «Гудке», не то за Москвой, по Горьковской. Мы последнее время были в поезде, так что, возможно, поезд и перегнали. А может, и в Москве. Вот какие дела! – бодро сказал Люсин.

Бодрость эта происходила оттого, что он несколько дней подряд сидел на передовой и теперь, отдыхая от чувства опасности, встряхнувши перышки, как воробей, ехал обратно в редакцию с планшетом, полным материалов.

– А ты куда сейчас шел-то? – спросил Люсин и, вглядевшись в исхудавшее лицо Синцова, добавил: – Да, можно сказать, что от тебя половина осталась!

– Куда? – переспросил Синцов. – Теперь, раз тебя встретил, туда же, куда и ты, – в редакцию. Довезешь?

Всего пять минут назад он был совершенно уверен, что его путь лежит вот к этим двум, уже видневшимся крайним домам деревни и больше никуда, а сейчас ему показалось бы странным всякое другое намерение, кроме намерения ехать в свою собственную редакцию вместе с этим свалившимся с неба Люсиным. Встреча с Люсиным была сама судьба, и, конечно, судьба счастливая. Кто бы в ту минуту на его месте усомнился, что это так?

– Конечно. Садись, – на самую маленькую, крохотную секунду запнувшись, сказал Люсин. – Правда, «эмка» не моя, из политотдела армии, но подвезет... Правда, тут шоферам на днях драконовский приказ вышел: никого не подсаживать, – ну да, я думаю, ничего, а?.. – обратился он к шоферу, который стоял рядом, вытирая тряпкой руки.

– Да уж ладно! – радуясь счастью этого вдруг встреченного человека, улыбнулся шофер. – Тем более, если что, вы на себя возьмете! – добавил он и, открыв дверцу машины, освободил для Синцова место рядом с занимавшим половину заднего сиденья дорожным скарбом.

Шофер сел за руль, Люсин рядом с ним, а Синцов, поерзав плечами, втиснулся на заднее сиденье; из горы накрытых плащ-палаткой вещей ему на колени с грохотом свалились котелок с остатками пригорелой каши, ложка и автомобильная фара.

– Вы под ноги пихните, – обернувшись на грохот, сказал шофер. – Тут одну машину разбомбило, я кое-что раскулачил с нее.

Они ехали довольно быстро. И Синцов подумал, что так часа через три они могут оказаться в самой Москве. Почти неправдоподобным казалось, что всего двое суток назад утром, в это время, он был в плену... А через три часа будет в Москве... Это было почти невероятно, так же как и то, что впереди него сидел Люсин и что машина везла их в их собственную редакцию.

У него даже появилась, наверное, несбыточная, но все-таки как в лихорадке заколотившая его надежда: а вдруг Маша никуда не уехала и он через несколько часов увидит ее?

– Слушай! – окликнул Синцов Люсина. Хотя, в сущности, они раньше знали друг друга всего-навсего неполные сутки, но все пережитое с тех пор на войне добавило к этим суткам такую силу давности, что она с первой же минуты заставила их обоих говорить друг другу «ты». – Слушай! – Синцов в таких вещах был прямолинеен. – Ты не обиделся на меня тогда, под Бобруйском?

Он слишком много горя хлебнул с тех пор сам, чтобы задним числом чувствовать себя неправым перед Люсиным, но теперь он лучше, чем тогда, понимал, как трудно пришлось Люсину под Бобруйском, и не хотел оставлять между собой и им даже тени обиды.

Люсин расхохотался, не поворачиваясь к Синцову, и хохотал, пожалуй, чуть дольше, чем следовало человеку, который в самом деле нисколько не был обижен.

– Нашел о чем говорить! – сказал он сквозь смех. – Во-первых, я и забыл давно: в стольких переплетах с тех пор был! А во-вторых, наоборот, благодаря тебе получил боевое крещение.

«Благодаря тебе» как раз и было признаком незабытой обиды, но Синцов в ту минуту не обратил на это внимания.

– А знаешь, я потом встретил того капитана-танкиста, и он...

– Смелый мужик, но холера! – перебил Люсин.

– Нет, ты слушай! Он говорил даже, что они тебя к медали представили, но потом, когда ты в редакцию вернулся, похерили.

– Ну и наплевать! – сказал Люсин, хотя ему было вовсе не наплевать. И, обернувшись к Синцову, раздвинул борта шинели. – Видал?

На груди у него была новенькая медаль «За отвагу».

– И без их помощи получил!

– За что?

– За ельнинские бои. С начала до конца в одной дивизии просидел. И угадал: как раз она Ельню и взяла. Командиру дивизии – Героя, а мне – медаль!

Он непроизвольно сказал о командире дивизии и о себе так, словно только о них двоих и стоило говорить.

– Значит, не ругали меня танкисты! – Люсин не удержался и возвратился к приятной для него теме.

– Нет.

– А что они еще говорили?

– Да больше ничего. Разговор о тебе так, мельком зашел, – сказал Синцов, не заметив, как этим «мельком» задел Люсина. – Не успели поговорить, через два часа опять в окружение попали.

И он стал вперемежку рассказывать о двух своих окружениях – о первом и о втором.