Живые и мертвые

— На, раздай. Сегодня как раз получили подарки от шефов из Москвы, так я шел, махорку захватил. Там и папиросы есть, ну, это все вам потом доставят, вечером…

Сирота взял из рук Малинина махорку и даже вздохнул от счастья; по его лицу стало видно, как давно он не курил.

— Закуривай, — сказал Малинин, увидев выражение лица Сироты, — и я закурю. — Он достал из кармана начатую пачку махорки, насыпал Сироте и себе и стал свертывать самокрутку.

— Может, внутрь зайдем? — сказал Сирота. — Там мы к одной стенке подбились и плащ-палаткой завесили.

— Да ладно, уж тут, на ветерке, — сказал Малинин. — Погода больно хороша.

— Тогда я сейчас, товарищ политрук! Если разрешите, бойцов махоркой наделю.

— Ну конечно…

Сирота скрылся в проеме, окликнул кого-то и, должно быть приказав раздать махорку, вернулся к Малинину.

Сирота попал в армию еще по старому закону о призыве — не в девятнадцать, а в двадцать два года. Теперь ему было двадцать восемь, но из-за выражения постоянной озабоченности он казался старше своих лет. Однако сейчас, когда он свертывал цигарку, по лицу его бродила улыбка.

— Чему радуешься? — спросил Малинин.

— Погода, товарищ политрук. — Сирота закурил, ловко прикрыв огонь ладонью. — Хорошо бы мороз еще покрепчал.

— Чего ж хорошего? В крепкий мороз в поле тяжело.

— А я так предвижу: нам тяжело, а немцам еще тяжелее, — сказал Сирота с такой ухмылкой, словно в его собственной власти было устроить этот подвох немцам. — У меня во взводе один студент-химик, с четвертого курса, говорит, что у ихней авиации смазка морозу не выносит, замерзает. Вы посмотрите, — Сирота кивнул на небо, — второй день зима по-настоящему, и второй день фрицы меньше летают. Может, если покрепче ударит, так и в танках у них смазка откажет?

— А ты танков не бойся.

— А я и не боюсь. Мы их уже два сожгли…

— Два — это еще не все.

— Так ведь на взвод! — обидчиво возразил Сирота. — Вот вы так посчитайте, если только стрелковые взвода брать: два — на взвод, шесть — на роту, восемнадцать — на батальон. Пятьдесят четыре — на полк, — загибая пальцы, продолжал он, — сто шестьдесят два — на дивизию, а на десять дивизий — уже тысяча шестьсот… Уже бы и танков, глядишь, под Москвой у немцев не было. Если б все так! А разве у нас все взвода по два танка сожгли? Хотя бы взять наш батальон. Не знаю я еще такого взвода, который бы два танка сжег, кроме нашего! — самолюбиво закончил он.

— Значит, все подсчитал, за целый фронт, — усмехнулся Малинин, — ты свое дело сделал, свои два танка сжег, и можешь на печку: пусть теперь другие, их очередь?

— Почему? Я так рассуждать привычки не имею. Я просто за правду, что два танка на взвод — это немало.

— Я не говорю — мало, я говорю — на смазку не надо надеяться. Мороз ударит, смазка у немцев откажет, орудия стрелять перестанут, автоматы заест, и останется их только с дорог сгребать да в поленницы складывать! Это настроение неверное, не надо себя им успокаивать.

— Да что уж нам себя успокаивать? — Сирота не привык лезть за словом в карман, когда находился в положении «вольно». Он развел руками, потом задрал голову и посмотрел на солнце. — Это все обман, — жмурясь на солнце, сказал он. — Как дадут духу, так от всей этой погоды один дым останется…

— Ну что ж, обойдем вашу позицию. — Малинин бросил окурок и, притоптав его, первым полез в проем.

Через десять минут он, как это всегда с ним бывало в часы затишья, уже сидел и разговаривал с солдатами. Вокруг него собралось шесть человек, остальные, в том числе и Синцов, были на своих позициях, но Малинин уже привык к тому, что всех сразу не соберешь, и довольствовался той аудиторией, что была.

— Вот, Михнецов, — говорил он худому молодому солдату, нервно потягивавшему козью ножку, — ты, конечно, химик, а я — нет, тебе и карты в руки: вот ты говоришь, что авиационное горючее у немцев негодящее для морозов, а там и в танках смазка у них замерзнет, а там, может, по-твоему, и орудийные системы у них откажут, и автоматы начнут заедать. — Эта тема забеспокоила Малинина, и он теперь неуступчиво поворачивал ее так и эдак, намереваясь в конце концов повернуть по-своему и поставить так, как считал правильным. — Может быть, повторяю, и так: ты химик, тебе виднее, — но вот лично на все это не надеюсь. Ты надеешься, а я — нет. Больше того скажу: ты надеешься на то, что в морозы техника у немцев откажет, а я нисколько на это не надеюсь, я исключительно на тебя, на Михнецова, надеюсь. Надеюсь на тебя, что у тебя при любой погоде душа не дрогнет, и винтовка, и граната, и все, что тебе в руки попадет, — ничто не откажет, потому что если у тебя душа не дрогнет, то немцы, пусть у них вся техника и в тридцатиградусный мороз как часы работает, все равно до Москвы не дойдут. А если у тебя душа откажет, вот тогда они при всех обстоятельствах в Москве будут, с техникой, без техники, в мороз, без мороза — все равно! Что скажешь на это, химик?