Живые и мертвые классики

Это одно дело. А второе, Юра, еще печальней: ты своеобразный мыслитель, тонкий психолог, но язык, увы, это у тебя слабое место. Один мудрец сказал: «Писать просто так же трудно, как писать правду». У тебя нет простоты. Твой язык полон ухищрений, утомительного избытка изобразительности, дотошного внимания к частностям, скрупулезного выписывания подробностей, натужного кручения фразы. В свое время покойный Анатолий Елкин был прав, расценив твою манеру как «реализм, убивающий правду». Особенно удручают твои публицистические статьи в газетах, где ты тщишься предстать философом, — там многое просто невразумительно. Ты на всю жизнь ушиблен Буниным. Но тот был великий мастер, он знал во всем меру, — этому, увы, ты у него не научился. Да ведь есть вещи, которым едва ли и можно научиться: пушкинское «чувство соразмерности и сообразности» дается от Бога.

Обо всем этом по твоей же просьбе я писал тебе лет 25 тому назад. В частности, о том, как твои персонажи отвратительно-изощренно ругаются, — ведь и в этом надо знать меру. Но ты никак не отозвался. Видимо, для твоего авторского самолюбия это было непереносимо. Да, трудно согласиться, что вот это, например, сказано на уровне Толстого или Бунина: «разъедающий толчок смещенного воображения»… «лестничные площадки, отзвучивающие гул дальних шагов»… «В его взгляде не вытаивало окостенение ужаса»… Васильев устал «возражать гостям, не чуждым самонадеянно утвердить и особые критерии в искусстве и твердо переходящим (ради спокойствия) в суждениях своих премудрые житейские перекрестки»… «Совпадения случайностей в доказательствах обманчивой известности не льстили и не утешали его, утомляя фальшью вынужденного внимания»… «от полыхнувшей огнем мысли, выжигающей в сознании возможность примирения, от уже не подчиненного рассудочности решения его вдруг окатило морозящим сквозняком и знобко затрясло внутренней дрожью»… «Его печальная усмешка, его слова, сказанные покойно, источали болезненную покорность судьбе, намекам чужого недоверия и вместе некую оцепеняющую силу грустного внушения»… И ведь это с внутренней дрожью можно продолжать и продолжать…

Я писал тебе когда-то и о языке и о многом другом: то по поводу нового романа, статьи или речи, то просил посодействовать насчет Государственной премии знаменитому пушкинисту С.М. Бонди, нашему преподавателю в Литинституте (он вскоре умер), то (дважды) о Шолоховской премии уже С.Г.Кара-Мурзе, П.В. Палиевскому… А сколько выступал в твою защиту в печати!..

В чем же дело? Да просто в том, что власть перекормила тебя сладостями: изданиями-переизданиями, должностями-званиями, премиями-орденами… Шутка ли, 2-4-6-8-томные собрания сочинений, Ленинский лауреат, Герой Труда, заместитель председателя Верховного Совета СССР, член ЦК, первый секретарь Союза писателей России!.. Что тебе на твоем Олимпе какие-то Бонди, Бушин, Кара-Мурза… И они, конечно, не были исключением. Вот так же еще в 81-м году ты не отвечал на дельные письма Станиславу Куняеву. И он написал по этому поводу печальное стихотворение:

— Олимпиец, воспрянь ото сна!
Неужели не слышишь — война!
Неужели не видишь — враги!..
Олимпиец вздохнул: — Дураки!
Враждовать у подножья Олимпа?!
До меня не достанут враги,
Моего не дотянутся нимба!
Всем известно, что я — олимпиец,
Всех времен и народов любимец!
Здесь цветет сладкодышащий лавр…
Чистый воздух… Отменная пища…
Ну а кто из вас прав, кто не прав,
Не хочу разбирать — скукотища!
… Он заснул и дышал до утра
Сверхъестественной горней прохладой.
Разбудил его стук топора.
Глядь, Олимп — за колючей оградой.
Резервация…
Впрочем, его
Так же сладко до смерти кормили,
Ну а если когда торжество,
То экскурсию к клетке водили,
Где написано было, что здесь
Доживает свой век олимпиец,
Всех времен и народов любимец,
Тот, которому слава и честь.

Тебя кормили сладостями так долго, что ты уже не можешь без них. Но вот — многие должности исчезли, новых орденов не дают, премии — символические… Осталась одна горькая услада — псалмы Сорокина и Ларионова, Шестинского и Савельева…