Живые и прочие

— Вы, ваше эфиопское величество, молоды еще командовать. — Трактирщик по большой дуге обогнул развеселившегося волхва. — И без ваших приказов понимаем, кому еще налить, а кому уже довольно. И за чей счет налить, тоже понимаем. Пейте, господин живописец, сколько душе угодно — вам все бесплатно. А хотите не пива, а вина, к примеру? Рейнское у меня уж очень хорошее, И вот я вам еще скажу, очень бы хотелось заказать у вас картину. Можно и в новом стиле, а лучше бы в старом. То есть две картины: я и супруга. А про оплату бы договорились. Скажем, столоваться у меня хоть год могли бы.

— Я конечно. Я подумаю, и завтра, конечно…

Трактир, кажется, превратился в корабль на средней волне и качался, не давая встать. В винном бокале дрожал и дробился свет свечи, и Ханс начал искать у пояса блокнот — так важно показалось зарисовать и бокал, и оплывающую свечу, и оловянную тарелку с сыром.

— Ты, Ханс, теперь наш, — хлопнул его по плечу Михель. — И даже не думай про свой Брабант. Чего тебе в этом Брабанте делать? Там небось живописцев на дюжину десять и не протолкнешься, а у нас ты один. А надумаешь удрать — так мы тебя женим. Хорошую девку найдем, цепкую, чтобы не сбежал. Не хочешь девку, так и вдову отыщем — крепкую, с хозяйством. Или… — Тут иерихонская труба его голоса ослабла. — Или она сама тебя найдет.

В дверях стояла Агнесса, и, повинуясь исходящему от нее покою, весь трактир присмирел, качка утихла.

По пути к Хансу она подобрала со столов короны старшего и младшего волхвов, надела на руку, как огромные браслеты. Третью походя сняла с головы брата:

— Поцарствовал — и будет с тебя. И чашу давай, пока в нее кто чего непотребного не сделал. Я вот что думаю, господин городской живописец, прибрать бы это все. А то будете потом свои труды по канавам собирать. Вон ангел наш уже так напраздновался, что и со звездой до дому не дойдет. Крылья снимай давай, — подергала она за плечо ангела. — Все стены ими уже обтер.

Морозный воздух обжег, но не отрезвил. Ханс пошатнулся, оперся на древко звезды. Агнесса придержала его за локоть рукой, унизанной коронами. Другой рукой она прижимала к груди ларец и чашу, под мышкой устроились стеганые ангельские крылья.

— Если заранее подумать, — сказала она, — так можно прямо сейчас перья собирать. Так и объявим: мол, кто гуся режет — хоть по десять перьев пусть тебе несут. А потом можно пришить будет. Или еще как. Но чтобы уж наш ангел самый красивый был. Ключи-то от ризницы у тебя есть? Отца Питера сейчас будить негоже — тихонько откроем, тихонько занесем. А потом уж лучше ко мне иди — куда тебе такому при церкви ночевать. Что головой мотаешь? Что говорить будут? Поговорят и перестанут. Ну как пойдешь ты ночью по храму бродить, так еще неведомо чего набродишь, а прибирать с утра кому?

— С меня сейчас можно писать блудного сына во хмелю, — сказал он непослушными губами.

— Блудного сына в трактире сейчас с кого хочешь писать можно. А с некоторых даже и Ноя упившегося. Да вот только господин художник шибко пьян, кисти не удержит. И не мое дело господину живописцу советовать, но пить помногу ему не надо. У нас тут Ноев и без него довольно.

Ханс посмотрел на нее с радостной и робкой улыбкой. Надо было сказать ей, Агнессе с крыльями, что-то очень хорошее, она поймет… Да вот это!

— Когда я был маленьким, в Брабанте представляли мистерию про потоп. Там был ковчег, и Ной, и сыновья его. Волны являли синим полотном. Голубей пускали из клетки, они летели… — У нас небось такое не представишь. Корабль целый строить — это ж кто возьмется… А Ференцу я завтра все выскажу. Нет чтобы сначала ризу снять, а потом набираться. Ничего, если не отойдет — покрасим луковой шелухой. Не сумел ходить в белых, пусть в красных представляет.

В тепле ее дома ноги отказали Хансу, и он мешком сидел в кресле, пока Агнесса доставала из сундука старую перину и стелила ее на прежнее место. Уже засыпая, он ощущал, как ловкие руки расстегивают пряжки и распутывают шнурки.

Потолок был знакомый — темный, с закопченными балками, с которых свисали пучки трав и луковые и чесночные косы. Запахи были знакомыми — мяты и валерианова корня, полыни, череды, а еще дыма и меда, и совсем немного — кота. «Наглого и черного», — уточнила память. Это от корытца, что стоит за дверью. Если не лежать на полу, то и не почуешь.

На секунду Хансу почудилось, что весь этот год привиделся ему во сне, и лишь вчера была метель, и он стоял, опираясь на мушкет, тщась разглядеть сквозь режущие лицо ледяные перья, куда в одночасье пропали все бравые парни Клааса.

Скрипнули половицы. Перекатив по перине гудящую голову, он увидел Агнессу. Она шла босиком, в мятой рубахе тонкого полотна и нижней юбке, с небрежно, для сна, заплетенной косою. Легко подняла с пола на скамью таз. Потащила за рукав из воды его рубаху, потерла побледневшее винное пятно. Плеснула в таз щелоку из горшка, долила парящего кипятка из котла над очагом и неспешно принялась за стирку.