Живые люди

Я стояла босиком в зябком предбаннике, просыпаясь, приходя в себя, трезвея от этих Наташиных слов, тупо разглядывая покрытую ночным инеем железную дверную задвижку; и прежде чем я успела к ней прикоснуться, прежде даже, чем успела подумать о том, что мне следует прикоснуться к ней и сдвинуть вправо и вверх, над моим плечом протянулась тонкая голубоватая рука – узкая ладонь, длинные прозрачные пальцы с короткими обломанными ногтями, – и прижала дверь к косяку.

– Только попробуй, – свирепо зашептала Ира прямо мне в ухо. – Даже не думай. Не смей открывать.

29

Ни разу за пять с половиной месяцев обжигающей зимы и голода, ни разу, пока мы мёрзли, мочили рукава и ноги в ледяной озёрной воде и давились варёной рыбой, ни с кем из нас не случилось даже банальной простуды. Люди в экстремальных условиях идут на резерве, любил говорить папа, полная мобилизация иммунной системы, аварийный запас. Возможно, именно по этой причине нестрашное короткое слово «заболел», произнесённое Наташей из-за закрытой двери, прозвучало так оглушительно. Это слово мгновенно разбудило Серёжу и подняло на ноги папу с Мишкой, и когда она повторила – оттуда, снаружи, всё так же глухо и настойчиво, – «пустите», а я обернулась, чтобы взглянуть на Иру, вцепившуюся в косяк до белизны в испуганных пальцах, то увидела их всех – сонных, взлохмаченных, полуодетых. Лица у них были одинаковые – все, как одно, похожие на знаки «стоп». «Не открывай!» – было написано на этих лицах. И я не открыла.

– Аня, – безнадёжно сказала Наташа из-за двери и замолчала.

Она ведь могла ничего нам не говорить. Я часто думаю об этом – она могла дождаться, пока мы откроем, не говоря нам ни слова, просто зайти внутрь, налить себе чаю, подождать. Могла сделать вид, что не слышала ночной суматохи в соседней комнате, Марининой паники. Оставшись с нами, она перенеслась бы за линию карантина (которая неизбежно должна была этим утром перерезать маленький остров надвое), заставив нас принять и разделить риск, которому теперь подверглась. Потому что это ведь был не её выбор – идти по старой грунтовке в Лубосалму, ворошить чужие опасные вещи, возвращаться на остров, неся с собой невидимый проснувшийся вирус. Даже то, что она этой ночью оказалась не с нами, а в старом доме, было всего лишь случайностью, глупым стечением обстоятельств. Вместо этого она предупредила нас из-за двери, и мы снова дали ей повод почувствовать, как несправедливо, как нечестно всё, что с ней происходит: пауза, которую она услышала, стоя снаружи, на ветру, дожидаясь нашего ответа, прозвучала для неё яснее любых наших сбивчивых оправданий; и то, что мы ей не откроем, она угадала раньше, чем мы поняли это сами. Она не стала упрашивать, не стала говорить, что ночевала в соседней комнате, что накануне мы все сидели за одним столом. Вместо этого она просто отошла от двери – наверное, стараясь ступать бесшумно, потому что шагов её мы не слышали, – и обогнула дом.

– Наташа, привет, – хрипло и сонно сказал мальчик откуда-то изнутри, из-за наших спин, и мы бросились назад, расталкивая друг друга, понимая уже, что за дверью её больше нет.

Наташа, которую мы знали, запросто могла разбить окно. Разбить и забраться в дом, потому что она ведь предупредила нас, а мы всё равно ей не открыли.

Мальчик стоял у подоконника в мятой зелёной пижаме, которая становилась ему коротка, зябко переступая босыми горячими пятками по остывшим доскам.

– А у меня зуб качается. Я его ночью качал языком – смотри. Ну, смотри! – нетерпеливо попросил он, поднимая к холодному стеклу маленькое примятое подушкой лицо.

Она смотрела поверх его головы, смотрела на нас, а потом подняла руку и погладила окно, невысоко, на уровне растрёпанной светловолосой макушки, и только увидев эту руку, Ира еле слышно выдохнула сквозь сжатые зубы и остановилась. Нагнувшись, она легко взяла сына на руки, «зуб, мама, зуб, ты видишь?», и понесла прочь, подальше от стекла; но кому-то из нас обязательно нужно было остаться, потому что Наташа всё ещё ждала с той стороны. Мужчины были сейчас не в счёт, а у меня не было ребенка, чтобы спрятаться за ним.

– Это не значит, что я заболела, – сказала она с вызовом, и голос её звучал из-за тонкого стекла отчётливо и ясно, словно она была с нами здесь, в комнате.

«Я знаю», – кивнула я.

– Я здорова, – сказала она. – Ты слышишь?

«Да», – кивнула я.

– Не все заражаются, – сказала она. – Доктор говорил. Ты помнишь?

«Помню», – кивнула я.

– Вы присмотрите за Маринкой, – сказала она тогда и обернулась к старому дому, молчаливому и чёрному. – Она там делает Лёне чай. С брусникой. Дура. Дура. Она сказала, что никуда не пойдёт. Присмотрите?

И я кивнула снова.

– Это же надо – быть такой дерьмовой матерью, – сказала Наташа жёстко и ещё раз презрительно смерила покинутый дом взглядом.

– Это же надо – оставить девочку там. Я хотела забрать её. Я правда хотела.

Нос у нее уже немного покраснел от холода, глаза слезились, а губы стали совсем белые; и никакого испуга не было в её лице. Я точно помню, испуга не было. Только злость.