Живые люди

Я протянула руку к сверкающей лакированной дверце и подумала с неожиданной злостью: как вы посмели остаться такими же безупречными, эргономичными, нетронутыми; какого чёрта вы выглядите так, будто за ближайшим углом начинается город, гладкий асфальт, светофоры, электричество, пробки, кинотеатры, рестораны, работающие до последнего посетителя, книжные магазины – чёрт, чёрт, я убила бы сейчас за какую-нибудь книгу, любую, какую угодно, даже за такую, которую и читать бы не стала полгода назад. Эти жуткие месяцы словно сняли с нас кожу, превратили в серые тусклые тени, как будто всё, чем мы нравились себе и друг другу, и заключалось в этих светофорах, кинотеатрах и ресторанах, и горячих ваннах – конечно, как я могла забыть! – в увлажняющих кремах, в центральном отоплении, в доступности еды, в отсутствии страха – ежедневного, обязательного – страха умереть от голода.

Моя ладонь застыла в воздухе, в каком-нибудь сантиметре от полированной яркой поверхности – обломанные тусклые ногти, сухая блёклая кожа; я не смогла прикоснуться. Хорошо, что у нас кончился дизель, подумала я с ненавистью, вы умрёте с голоду раньше нас. Ещё день, два – и мы бросим вас здесь навсегда, потому что нам нечем будет накормить вас, и безжалостная ржавчина, эрозия, солнце, сырость, холод убьют вас раньше, чем сдадимся мы. Ещё через полгода мы будем почти такие же, как сейчас. Мы устроены иначе, по-другому; может быть, внешний лоск слетает с нас быстрее, но потом процесс замедляется, и даже без медицины и таблеток мы протянем еще десять лет, двадцать, если нас не скосит, конечно, какая-нибудь безнадёжная ерунда вроде аппендицита, или – ну, хорошо – раковая опухоль, а от вас уже лет через пять останутся только бессмысленные ржавые скелеты, рассыпающиеся от малейшего ветерка. Ваша хрупкая и капризная электронная начинка сгниёт, краска потускнеет и пойдёт пятнами, колёсная резина рассохнется и выпустит воздух. В конце концов от всех нас останется примерно одно и то же: высохшая кучка неживой материи, но мы продержимся дольше. Мать вашу. Мы продержимся дольше вас.

Я сжала в кулак свою жалкую ладонь и стукнула дверцу бедного «Лендкрузера», и в этот самый момент щекой, плечом, половиной тела почувствовала чужой внимательный взгляд.

– Хочешь, прокачу? – предложил Анчутка тихо, в самое ухо, так, что было слышно только мне и никому другому. – Или, давай, за руль садись. А?

И мне сразу же стало мучительно стыдно и за безадресную мою дурацкую злость, и за то, как этот посторонний мужик истолковал её.

– Не надо, – отказалась я. – Зачем. Дизеля мало осталось, и потом, Лёне будет неприятно.

– Это моя теперь машина. – Анчутка больше не понижал голоса. – И мне насрать, кому там приятно, кому нет.

– Ну, а мне не насрать, – сказала я, радуясь тому, что у беззубой моей ярости появился, наконец, одушевлённый адресат.

Какого чёрта он говорит мне «ты», а я которую неделю аккуратно ему «выкаю»; с какой стати мы вообще стараемся быть вежливыми, воспитанными столичными девочками, когда нет уже никакого смысла в нашей вежливости, и столицы тоже никакой уже нет?

– Не поеду я никуда.

И я отвернулась – с облегчением, и увидела, что прицеп пикапа за это время успели доверху загрузить стропилами и шиферными ломкими листами, а папа с Серёжей, стоя на подножках, уже прикручивают к верхнему багажнику всякую мебельную мелочь. Я пошла к ним, чтобы быть рядом, когда эта неустойчивая, шаткая конструкция сдвинется с места и поползёт через замерзшее озеро к нам, на остров, и услышала, как бесстыдно рокочущий двигатель «Лендкрузера» захлебнулся и умолк у меня за спиной. Так тебе и надо, подумала я, подожди. Может, ты и протянешь дольше других – но, помнишь? Регулярная замена масла, качественное топливо, импортные запчасти и хорошие дороги – ничего из этого тебе не светит, у тебя нет шансов, даже и не надейся.

Когда пикап, радостно урча, пропахал рыхлый прибрежный снег, смял торчащие повсюду чёрные обмороженные сорняки и двинулся к острову медленно, осторожно, с хрустом вгрызаясь в лёд шипованными колёсами, все мы направились следом, провожая его неторопливое продвижение вперёд, как почётный караул. То, что большая серебристая машина ожила и снова служит нам, без сомнения радовало всех, кроме меня: казалось, застрянь он, заскользи, забуксуй посреди этой гладкой слепящей пустоши, – они впрягутся, упрутся в него плечами и дотолкают до цели, и только я шагала следом, в самом конце, слушая бьющуюся в ушах единственную мстительную мысль: первый раз из десяти. Еще девять ходок – и всё. И тебе конец.