Живые тени

– Объяснения потом, – грубо перебил его Неррон. Он подошел к одному из боковых нефов и воззрился через решетку на кости, сваленные там в кучу. – Если доверять сведениям Лелу, рука должна быть расчленена. Кроме того, она предположительно не подверглась тлению и ногти у нее позолоченные.

Все чародеи золотили себе ногти, чтобы скрыть плесень, проступающую от ведьминой крови.

– Фу ты черт! – буркнул Луи, поигрывая бриллиантовыми пуговицами на своей куртке.

Все камушки были на месте. Даже на дупляков уже нельзя положиться.

Делай вид, будто его нет, Неррон. Ни его, ни водяного, ни балаболки Жучишки.

Он взломал саблей решетку и – очутился по колено в костях. Ну, красота. Его сапог наступил на чей-то локоть, тот разлетелся на куски. У гоилов после смерти кости каменеют, как и плоть. Куда более аппетитное зрелище, чем разлагающийся труп человека.

– И какая же все это чушь… Пойду-ка я поищу трактир.

Скучающее выражение на лице Луи уступило место раздражению. У него был горячий темперамент, если только он не пребывал под воздействием вина или эльфовой пыльцы. Из черепа на колонне рядом с ними выполз гномик величиной с ладонь. Омбре схватил его до того, как тот успел укусить Луи.

– Желтый гоблин! – Лелу поспешно оттащил своего подопечного назад. – Легко спутать с гоблином домашним, но…

Нерронов взгляд исподлобья прервал начавшуюся было лекцию.

Хррусть.

Водяной прикрепил трупик гоблина к паутине, собиравшей между колоннами пыль и мух.

– Переломанная шея одного будет предостережением другому, – сипло выдохнул телохранитель.

Лелу вырвало прямо на кости, в то время как Луи в зачарованном оцепенении уставился на трупик, и Неррону показалось, что он уловил следы злорадства на рыхлом лице. Не такое уж бесполезное свойство для будущего государя.

– Ну что ж. Счастливых поисков. – Луи швырнул Лелу в грудь черепом и, увидев, как Жук отпрянул, захохотал. – Ты тоже останешься здесь! – приказал он водяному. – Чтобы напиться, сторожевые псы мне ни к чему, а твоя гнусная морда распугает всех девочек.

Он повернулся, но Омбре заступил ему дорогу.

– У меня приказ вашего отца, – прошелестел он.

– Но ведь его же здесь нет! – зашипел на него Луи. – Так что давай-ка убирай с дороги свою рыбью тушу, или я отпишу ему, что ты тащил визжащую девку в деревенское болото, а я тебя за этим застиг. – Луи пригладил локоны рукой и одарил всех поистине королевской улыбкой. – Каждый из нас потешается на свой лад.

И он зашагал царственной поступью прочь, захлопнув церковную дверь за собой с такой силой, что из прогнившего дерева посыпались щепки.

– Иди за ним, – сказал Неррон водяному.

– Да-да, иди, Омбре! – поддакнул Лелу дрожащим от паники голоском.

Но водяной не трогался с места и лишь шестиглазо пялился на дверь, за которой только что скрылся Луи.

– Давай, Омбре, давай, – пискляво повторил Лелу.

Водяной не шелохнулся.

Гордый, как водяной. Это выражение было в ходу даже у гоилов.

– Ну да ладно. Вернется, – сказал Неррон. – Его высочество прав. Чтобы напиться, мы ему ни к чему.

Лелу застонал:

– Но его отец…

– Ты что, оглох? Он вернется! – заткнул ему рот Неррон. – Нам надо отыскать руку с позолоченными ногтями. Давай-ка принимайся за дело, Лелу.

Жук хотел было возразить, однако, вместо этого, втянул голову в плечи и принялся ворошить кости, в изобилии вываливавшиеся из бокового нефа.

Омбре кивнул Неррону.

Шестиглазая благодарность.

Как знать, для чего она еще пригодится.

19. Может быть

Гостиница, где Лиса оставила Джекоба, была такой же затрапезной, как и лавочка лже-ведьмы. Но боль измучила его гораздо сильнее, чем он сознавался, а Лиска не смогла поймать на безлюдной улице ни одной пролетки, чтобы добраться до отеля получше.

Вытянувшись на кровати, Джекоб закрыл глаза. Лиска сидела подле него, пока не удостоверилась, что он крепко заснул. Он учащенно дышал, по лицу блуждали тени: следы, оставленные болью.

Лиска нежно провела ему по лбу, как будто могла пальцами стереть эти тени.

Осторожно, Лиска.

Но что ей было делать? Спасать собственную душу, а его бросить на произвол судьбы?

Она почувствовала, как в ней зашевелилась любовь, похожая на очнувшегося ото сна зверька. «Спи! – чуть не прошептала она любви. – Спи дальше. Или лучше стань тем, чем ты была раньше. Дружбой, ничем более. Без жажды прикасаться к нему».

Во сне Джекоб прижал руку к груди, будто пытаясь пальцами задобрить моль, пожиравшую его сердце.

«Возьми мое сердце! – думала Лиска. – На что оно мне?»

Когда она носила шкуру, сердце ее билось как-то по-другому. Сама любовь для лисицы отдавала свободой. А вожделение, как голод, являлось и проходило без всякой любовной тоски, которую приносил с собой человеческий облик.

Ей было трудно оставить Джекоба одного. Она боялась, что боль опять вернется. Но то, что она задумала, она делала для него. Лиска закрыла за собой обшарпанную комнату на замок, захватив ключ от нее вместе с кровавым осколком.