Живые

Вот этот момент – объятия – Эмма вообще не понимала. Какой от этого толк? Что это дает? Зачем так близко прижиматься к другому человеку? Во-первых, это неудобно и, может быть, даже неприятно. Во-вторых… Да хотя бы одежда мнется, вот что во-вторых. Видела Эмма и не раз, как Федор обнимает Таис. Он высокий, а Тайка – точно пигалица рядом с ним. Он обхватит ее одной рукой за талию или за плечи, а то и вовсе прижмется губами к губам. Вообще гадость какая-то. И куда они слюни девают, когда это делают?

Ничего подобного Эмма не испытывала и не собиралась испытывать. При мысли, что надо будет вот так прикасаться к губам Колючего, ей хотелось плеваться. Этого еще не хватало. Она могла обнять Соню – Соня ребенок, ее положено обнимать и гладить по плечам и голове, этому учили доны-няньки, когда Эмма проходила практику в ясельных группах. Но прижиматься к взрослым людям?

Странным казалось все это и непонятным.

Поэтому сомнений не возникало: если Эмма кого-то и любит, то только саму себя. Себя она уважала, себе нравилась. И еще Соня была родным и немного близким человеком. Но – опять же – тут срабатывало слово «надо». Надо позаботиться о Соне. Надо вот сейчас встать, привести себя в порядок, распорядиться насчет завтрака, составить расписание дня для себя и для Сони. Просто надо – и все.

И еще надо выпить пилюлю. Потому что иначе Эмма за парочку дней превратится во фрика. Она ведь никого не любит. Любовь к себе в данном случае не в счет.

Иногда Эмма вспоминала лицо Тайки, когда та отправилась выручать попавшего к фрикам Федора. Полоски слез на щеках, растрепанные волосы. И глаза. Большие, полные боли и каких-то еще чувств. Таких огромных, таких сильных чувств, что Эмма в тот момент ощутила их почти физически.

Тогда вообще все чувства были обострены до крайности, тогда все виделось более четко, более объемно. Мир тогда менялся на глазах. И лицо Таис стало символом перемен. Символом новой жизни.

Только в себе самой этих новых чувств, этих перемен Эмма не находила. Хотя отлично понимала, что, если бы Колючий попал в беду, пошла бы выручать его точно так же. Просто потому, что это «надо». Потому что «помогать друг другу – это наш долг».

2

После завтрака Эмма собиралась в ясли – ежедневная работа там действительно доставляла ей удовольствие. Возиться с малышней Эмме нравилось. Четверо новорожденных требовали очень много забот – купание, кормление, переодевание.

В этом Эмме охотно взялась помогать Катя: ее удивляли и смешили малыши, и, таская их на руках, она приговаривала, что люди на самом деле бывают слишком маленькими.

– Ну разве это ножки? – удивлялась она, натягивая на девочек чистые ползунки. – Это же одно название, а не ножки. Представляешь, Эм, однажды они вырастут настолько, что станут ходить и бегать. Просто фантастика какая-то…

С этим Эмма могла согласиться. Крошечные розовые ступни малышей казались такими беспомощными, что не верилось в то, что однажды они бодро понесутся по оранжевому покрытию магистрали. И тем более не верилось, что сама Эмма тоже когда-то была такой маленькой и беспомощной. Интересно, кто ее носил на руках? Кто натягивал штанишки и носочки, кто пел песенки?

В любом случае тот, кто это делал, тоже имел очень слабое представление о любви и не научил маленькую Эмму любить. Ее учили только тому, что обязательства перед станцией надо выполнять. Потому так называемая любовь и осталась где-то за бортом. Оказалась настолько неясной и непонятной, что только специальные таблетки, которых осталось не так уж и много, помогали не превратиться во фрика.

Сегодняшний день обещал быть хорошим и добрым. Ничего незапланированного или выбивающего из колеи. Эмма это любила. Она не спеша приняла душ, долго сушила волосы феном и укладывала. Долго подбирала сережки и цепочку на шею. На короткое мгновение ей захотелось надеть приносящий удачу кулончик с божьей коровкой, Эмма даже чуть-чуть подержала его на ладони. Но потом представила, как радостно заулыбается Колька, увидев его, и положила кулончик обратно.

Это же Колючий дарил ей кулон, и он расценит это как особый знак внимания, как ответный жест. Будто бы Эмма тоже стала что-то испытывать к нему. Симпатию или еще что-то там.

А на самом деле Колька был как брат. Старший, бестолковый, шумный, находчивый. Но брат. Никаких особенных чувств, никакой дрожи в коленях и сумасшедшего сердцебиения. Ничего такого к братьям испытывать не полагалось – это Эмма знала совершенно точно.

С другой стороны, то, что Колючий влюблен, – очень даже хорошо для него самого. Это предохраняет его от превращения в монстра, потому следовало быть к нему доброй, снисходительной, ласковой и так далее. Чтобы не оттолкнуть, не огорчить.

Временами Эмма путалась во всех этих «надо». Их было столько, что к вечеру подкашивало от усталости и забот. Но жаловаться – Эмма не жаловалась. Наоборот.