Живый в помощи. Часть вторая .А помнишь, майор...

С той поры хорошо осведомленный местный сельский люд стал избегать слишком откровенных разговоров при встречах, а, случайно столкнувшись, спешили увернуться от него, не договаривая, на что у командира полка постоянно была горечь и досада. Но однажды, перепрыгнув через стену гордыни, эти же час назад отворачивавшиеся люди скопом, лебезя, примчались к десантникам за помощью. В деревне вновь появился тиф. Вспышки его случались и раньше, но этим летом он вспыхнул в небывало пугающих размерах. Примчавшуюся делегацию азербайджанцев возглавляли двое сельских старейшин, вокруг них — несколько десятков молодых и в возрасте людей с чуть приоткрытыми ртами, бегающими глазами. Они старались всунуться во все происходящее сразу. Стоило кому-то из офицеров-десантников выйти к нимиз дверей КПП для какого-либо уточнения, как собравшиеся, отталкивая и перебивая друг друга, пытались оказаться в центре переговоров. В ответ на это офицер, зная местные обычаи, довольно спокойно, не прерывая неторопливого разговора со стариками, хлестко, кулаком, раздвигал любопытные головы, чтобы видеть лица делегатов-старейшин. Вокруг толпы с вороньим гвалтом носилась стая ребятишек, и невозможно было определить ни пол их, ни возраст.

Тиф выкосил горное селение и пополз дальше. Полковник не вспомнил обид, помог азербайджанцам всем, чем мог, без потерь для гарнизона. Страшную болезнь прогнали в сторону Турции, многих больных за месяц-полтора поставили на ноги. В селении вместе с дустовой вонью появились три новые улицы: Холерная, Гепатитная и имени Тифа. У Ленина на куцей площади отвалилась указывающая доселе нужную дорогу правая рука и колхоз "Путь Ильича", оттого что не знал, куда теперь идти, заблудился.

После того, как все относительно успокоилось, старейшины, вновь оказываясь с полковником лицом к лицу, узнавали его с трудом.

Командир полка вместе с начальником особого отдела гарнизона изложили насторожившие мужиков и пугающие баб факты. Чекист — смелый мужик, рассекретил такие факты, о которых офицеры предполагали с затяжелевшим сердцем. Он зачитал буквально следующее:

"...К братьям-мусульманам обращается Фронт освобождения Азербайджана... Газават против российских агрессоров... Священная война... Варварская русская империя... Мы потеряли из-за них все национальные обычаи, национальную гордость... Мы создадим свой свободный Азербайджан... Со своей армией... Мы придем и разрушим российские законы... Пока мы вместе, поставим мир на колени у наших ног, а это неплохая собственность!.."

Исходя из серьезности зачитанного, были доведены до присутствующих требования, советы, просьбы. Сидящие островком армяне сжались и сникли, напряженно запереглядывались, притянули к себе ребятишек. Те, почувствовав стук материнских сердец, разом умолкли, тараща глазенки-сливы на весь зал. Только стоявшая, будто в одиночестве, у дверей сумгаитская армянка лет пятидесяти с тщательно прибранными волосами по-прежнему не выказывала никаких признаков беспокойства. Она выглядела уставшей и от этого казалась ко всему равнодушной.

— Сатеник! Сатеник! Присядь.

Подруга тянула женщину за полу длинного платья, кротко упрашивая очнуться, наконец, от своих тягостных и трагичных мыслей. Та, словно не видя никого вокруг, сделала какой-то неопределенный жест. Сидящая только горестно покачала головой.

Собирающийся воедино от услышанного мужской дух в зале вновь завоевал. Эти люди несколько месяцев назад, пересекая афганскую "ленточку", оглянулись, вздохнули, помянули каждого по заслугам, плюнули на все и рванули по мирным домам. Туда, где хотелось, чтобы все было в покое. Где калитка у дома, как дверца в семейный и родительский рай с материнскими глазами, мироточившими радостной слезой. Где любимый взгляд утомленной жены и сыночек-росточек и доченька-колокольчик... Истосковавшиеся мужики лизали их личики, как кошки лижут котят, таскали, не отпуская и вдыхая их целебный цыплячий запах. Они, офицеры, почужевшие от непривычного вида, с незнакомыми резкими складками на щеках и горькостью чужой земли, были теми, которым ненадышавшиеся от разлуки жены жарко говорили: "Любой, но мой".